Владимир Хачатуров - Петроградка. Ратные дела. Блуждающее слово

Не была Никитишна ни божьим одуванчиком, ни вредной старушонкой, заедающей чью-то несчастную жизнь; просто, будучи натурой искренней, не терпящей ни малейшей фальши в обиходе общения, никогда не пыталась скрывать от окружающих своих истинных чувств, напротив, считала своим гражданским долгом сообщать о них во всеуслышанье, нимало не заботясь о последствиях. Лицемерие ей было столь же несвойственно, как и обходительность; кривить душой она не согласилась бы даже под страхом смерти. Мир не совершенен и нечего об этом стыдливо умалчивать. Жечь людские сердца надо не только глаголом правды, но и другими частями речи, включая междометия. И Никитишна, надо признать прекрасно с этим справлялась: жгла!.. Разумеется, мир в ответ роптал, строил козни, расточал соблазны. И все попусту: ропот Никитишна игнорировала, козни пресекала, соблазнов избегала. Только раз чуть не оступилась, едва не поддалась, едва не соблазнилась.

Соблазн явился в виде девочки лет четырех. Подошла эта девочка к Никитишне прямо посреди продуктового и невинным детским голоском осведомилась: уж не баба ли она Яга. От обиды, возмущения и злости у бедной Никитишны чуть ноги не отнялись, язык заплетаться начал, только и смогла еле выдавить из себя, что «нет, деточка, я не баба Яга, я хорошая, добрая бабушка». А в голове смятение: кто дите глупое подучил? кому воздать по заслугам? Меж тем язык продолжал, заплетаясь, лепетать нечто несуразное: дескать, скажи, деточка, чего ты хочешь, куплю тебе. Девочка не заставила себя долго упрашивать, немедленно выдала заветное: «Купи мне, бабушка, волшебную палочку». «Зачем?» – машинально спросила Никитишна, шерстя глазами покупателей.

–Я скажу волшебной палочке, чтобы она привела меня к Богу. Мне хочется знать, что он там делает?

Никитишна опешила: не шоколадок наколдовать, не мороженного, а вот для чего…Тогда-то и дрогнуло в ней что-то, и вместо того, чтобы найти обидчика, облегчить душу правдой о нем, родителях его и потомках его, призвать к ответу за клевету, Никитишна только понурилась и поковыляла прочь.

Вышла Никитишна на улицу и, словно подпав под наваждение (или под чей-то злой сглаз, – как сама она позже решила), не домой к себе почопала, а в храм Божий явилась. Вошла и растерялась: кругом народищу, икон, свечек, образов, позолоты, святости – не продохнуть, и главное – очереди не блюдут, отовсюду теснят, что-то бормочут, кланяются, крестятся; ни дисциплины, ни порядку, сплошная бестолковщина. И как Бог такое терпит? Будь она на его месте, вмиг бы всех приструнила: в метро и то смыла больше. Развернулась было Никитишна, чтобы уйти и никогда впредь сюда не возвращаться, как вдруг на соседку свою, на Иванну – блудодейку, побирушку и пьяницу – наткнулась. Стояла эта Иванна, вытаращив на Никитишну свои бесстыжие глаза, разинув щербатый рот. Потом вдруг, как вспыхнет вся от радости, словно душу родную встретила, словно и не ругались они сегодня поутру – уже не вспомнить из-за чего, и давай кланяться, креститься да Бога благодарить за чудо великое, за душу обращенную. Хотела Никитишна тут же, не сходя с места, правду ей высказать, да с непривычки (все же храм, – не магазин, не трамвай, даже не Сытный рынок) оробела, смолчала. За что и поплатилась потом. Целую неделю Иванна ей спокою не давала: евангелия вслух читала, молитвам учила, в церковь чуть ли не каждый Божий день ходить зазывала, поститься агитировала. Никитишна слушала, молилась, в церковь – пусть не каждый день, пусть через день, но навещала, однако благодать что-то медлила ее осенять, равно как и лампадка веры в ней разгораться. Никак в толк не могла взять Никитишна, за что она должна любить всех без разбору, и уж тем более без разбору за всех молиться. Да и терпеть извечную правоту Господа Бога ей с каждым разом становилось все затруднительней.

–Ловко, однако, он устроился! – негодовала Никитишна. – Все кругом в дерьме, один он в белом фраке. Сам народ до ручки довел, и мы же у него за это прощение проси…

Дело явно шло к разрыву отношений. И он не заставил себя долго ждать.

Решила Никитишна в ночь с субботы на воскресенье дать Господу последний шанс оправдаться, ответить на ее молитвы конкретным их исполнением, а не туманными обещаниями, как это за ним водится. Всю ночь напролет, не разгибая спины, не жалея лба, молилась Никитишна, как проклятая, и не то что там здоровья, богатства, правды на земле и в человецех благоволения, но даже ржавых вязальных спиц не вымолила.

Обождав для верности пару дней и убедившись, что толку от молитв еще меньше, чем от проклятий, Никитишна с нескрываемым облегчением вернулась к прежнему безбожному состоянию. Причем сделал это не тихо, не втайне, не бочком, но с присущей ей сердечностью запустила молитвословом в Иванну и, громко распевая революционные песни, ликвидировала красный уголок, спровадив образа прямиком на помойку. Но главное – сожгла последний мост, предав разору скромную сумму на скудные похороны с отпеванием. Разоряла и приговаривала: «Ишь чего удумали: еще и после смерти себя на свои кровные содержать! А хи-хи вам не ха-ха? Сами раскошеливайтесь!» Про себя же додумывала, торжествовала: «Слава Богу, внутренности у меня хворые, негодные, так что на запчасти не разберут, в цельности и невинности закопают…»

На дворе о ту пору, по несчастью или к счастью, стоял великий пост, и Никитишна, конечно, не отказала себе в удовольствии полакомиться скоромным: ветчинкой, грудинкой и пивком. Как бы отпраздновала свое возвращение на круги своя.

На пасху долго кружила окрест храма, покрыв свои седые космы богомольным платочком, коим вводила в заблуждение ничего не подозревающую паству.

–Иисусе воскресе! – радостно приветствовали ее сияющие от разговенческих предвкушений овечки. В ответ Никитишна недоуменно округляла глаза и ядовито удивлялась: «Как?! Опять?! Сколько можно?!» И с мстительным торжеством взирала на ошеломленных таким нечестивым ответом мирян: не вступит ли кто в пререкания, на напустится ли на нее с бранью. Но никто не пререкался, не бранился, хотя спадали с лица многие, а некоторые даже осмеливались стыдить, однако под напором несокрушимой логики Никитишны, под ушатами правды ее, скоро умолкали и норовили побыстрее ретироваться, кляня себя за неуместную отвагу. И с каждым обращенным в бегство устыдителем Никитишна чувствовала себя все лучше, все удовлетвореннее за целую неделю издевательства на естеством своим, за унижения молитв, за тщету ночных бдений, за губительную вредность постной пищи.

Ближе к вечеру, сочтя полученную сатисфакцию достаточной, а миссию свою выполненной, направилась домой. С виду бодрая, просветленная по случаю праздника праздников старушонка, с неизменной клюкой и авоськой в морщинистых ручках.