Катя Саргаева - Боги умирают в полночь

– Все друг без друга могут, – повторил Гога.

– Ты ведь без мамы не можешь. Сколько раз ты порывался уйти, а все с ней, хотя она тебе уже все нервы наизнанку вывернула.

– Это другое. Ты меня любишь, а я ею болею, это разные вещи. Она мне вот как вытреплет нервы, устроит скандал на пустом месте, затеет драку, и я все – ухожу. Обуваюсь в пороге, даже зубную щетку не беру, только бы поскорее уйти. А она придет в себя, подойдет ко мне, вот так как ты на шее повиснет, и взгляд такой, как будто вселенское горе ей разрывает на клочья душу. И как заплачет, как будто десять лет не плакала, а теперь прорвало. И все это вселенское горе со слезами выливается, и льется прямо мне в сердце. И я понимаю, что умру без нее, и она без меня умрет. Что мы как сиамские близнецы друг с другом связаны, что кожа у нас одна на двоих и внутренние органы, и даже душа у нас одна. Как тут уйдешь? Так что это болезнь, Рита, сиамская болезнь.

Я никогда не понимала эти нездоровые отношения, особенно когда выросла. Ведь они оба больны и не лечат друг друга, а все сильнее усугубляют болезнь. Но разве так должно быть? Разве в своем несчастье, которое выражается в физической потребности в другом человеке и заключено удовлетворение жизнью? Ах да, люди ведь очень любят страдать, и в качестве палачей выбирают своих самых близких людей, потому что так больнее. Вопрос отпадает.

Я позвонила Гоге. Был конец апреля, и у Гоги на днях должен был быть день рождения. Весна в том году пришла раньше положенного. В воздухе пахло свежей травой, и вишни вот-вот грозили расцвести, и заполнить воздух опьяняющими ароматами.

Тетя Марина соскучилась по вечерам грузинской кухни, и предложила собраться всем вместе на даче в Серебряном бору и отметить Гогин день рождения. Я была рада этому, потому что очень любила когда обе мои семьи, родная и приемная собирались вместе. Эти редкие встречи всегда проходили очень мирно и позитивно.

Несмотря на выпитый алкоголь, мама не устраивала скандалов, Дядя Олежа выпив, становился добрейшим человеком и искрометно шутил, даже тетя Марина выходила из роли актрисы и становилась обыкновенной женщиной. Мы накрывали стол на веранде и пели песни типа «зачем вы девочки красивых любите».

Сейчас мы с Гогой обсуждали по телефону предстоящий праздник, он должен был состояться через два дня.

Я любила дом в Серебряном бору, в нем началась моя новая, нормальная жизнь. Я мариновала мясо для шашлыка и думала о том, что все равно все вернулось на круги своя. Может быть я все же дочь своей матери? Ведь я так же занимаюсь незаконными вещами, потому что доход от них гораздо выше, чем от законных. А может быть это у нас в крови?

Конечно, я занимаюсь вещами не такими тяжкими как мама. В девяностые она промышляла разными вещами, потом начала заниматься перевозкой крупных партий наркотиков, потом их оптовой продажей. Потом мама бросила наркоторговлю и стала киллером, наемником, доход был больше, а работы меньше. Мама всегда была великолепным стрелком, и в этом мире была уже много лет, и знала все его подводные камни. По сути, мы с мамой занимались совершенно противоположными вещами, она убивала людей, а я пыталась их спасти.

Круговорот моих мыслей прервал Гога, он обнял меня одной рукой и поцеловал в щеку.

– О чем думаешь, доча? – спросил он, протягивая мне бокал вина.

– Вспоминаю, как я хотела быть нормальной, и ты мне это устроил. А теперь я сама веду незаконную жизнь, и сама ее выбрала. Видимо где-то внутри меня произошел сбой.

Гога хотел что-то сказать, но тут получил струю прямо в лоб. Дядя Олежа уже приложился к бутылке, и бегал как мальчишка, поливая всех из водяного пистолета. Он тряс им как автоматом выдающим очередь и имитировал звуки выстрелов.

Гога забежал на веранду, схватил второй водяной пистолет и начал отстреливаться из укрытия за дверью. Тут Олег достал из пакета, привязанного к поясу, презерватив наполненный водой и запустил «ручной гранатой» в Гогу, тот успел увернуться, и презерватив, порвавшись от столкновения с углом дома, скорбно повис, зацепившись за рейку.

Тетя Мрина загорала во дворе, вальяжно растянувшись на шезлонге, и громко визжала, когда ей доставалась порция воды из Олежиного автомата, но с шезлонга не двигалась.

– Ховайтесь, хлопцы, если хотите остаться сухими! – крикнула я Наташке с мамой, которые вышли на веранду из дома, – тут началась война джигитов.

Я вытирала полотенцем лицо и уже почти насквозь мокрые волосы и легкий свитер, так как Олег попал в меня «ручной гранатой».

Войной джигитов мы с Наташкой называли вот это водяное баловство наших пап, так как Гога был грузином, а в Олеже была дагестанская кровь. Кровь хоть и была седьмой водой на киселе, но все же присутствовала.

Я очень хорошо запомнила этот последний день моей жизни, после него я умерла для мира. Вот тетя Марина нарезает сыр и колбасу, только это она и делала, все остальное на грузинских вечерах делали мы с Гогой, так как больше никто не умел готовить грузинскую кухню, даже мама, несмотря на то, что она прожила с Гогой много лет. Вот Наташка знакомит Олега со своим новым парнем. Она такая тихая и скромная, что ей несвойственно, и таким влюбленным взглядом смотрит на своего избранника. Олегу парень нравится, а Наташка наблюдает за их беседой и никак не может решиться сказать отцу, что тот скоро станет дедушкой.

Темнеет, и на небе появляется россыпь звезд, небо такое чистое, и в воздухе пахнет шипящим на углях мясом. В моем бокале любимое Гогино грузинское вино, название которого я никак не могу выговорить. Рядом сидит и сам Гога, улыбается и щурит глаза. Я смотрю на него, в уголках его глаз появились морщинки, и на щеках тоже, он постарел за те восемнадцать лет, которые я его знаю. Я встаю и говорю длинный тост в грузинском стиле. Говорю о том, как много Гога значит для меня, как сильно он изменил мою жизнь и как сильно я его люблю. Говорю и о том, что он никогда не умрет и будет жить вечно, потому что я без него не смогу. «С днем рождения, пап» заканчиваю я свой тост. Мы чокаемся и выпиваем.

Я смотрю на маму, она не бесится тому, что я назвала Гогу папой, она улыбается, и в этой улыбке я как будто вижу принятие ею всех нас троих как одной семьи. Она всегда делила нас на пары, я и она, Гога и она, я и Гога, только так, и никогда вместе. Сейчас ее взгляд и улыбка говорили, что мы одна семья.

Я слышу, как взвизгнула соседская собака, она уже некоторое время разрывается, а теперь замолкла. В следующие тридцать секунд я вижу, как во двор залетает отряд ОМОНа, меня повалили на землю, всех остальных расстреляли, никто не успел даже визгнуть. Я лежу на земле, голова моя повернута вбок, и я вижу Гогу, в его черепе зияет дырка от пули, и на меня уставились его стеклянные глаза.