Иван Гобзев - Те, кого любят боги, умирают молодыми

Я хочу рассказать историю о моем брате. Это было уже давно, с тех пор я вырос и достиг возраста Иисуса на кресте, и со мной случилось всё, о чём предостерегала меня моя мать, когда, накурившись до безобразия, мы с братом приходили ночью домой. Она стояла на крыльце, седая, в старом пеньюаре на некогда красивом теле, и кричала мне: “Гадина, идиотина, деградируй, женись!” Всё это произошло со мной именно в такой последовательности: деградация, затем женитьба. Некоторые, как говорят, сажают дерево, строят дом, а я, наоборот, – дом сжёг и дерево срубил.

История, о которой пойдёт речь, происходила на даче, когда мы с братьями жили там без присмотра старших, предоставленные сами себе, как дикие цветы. Правда, цветов к тому времени в нашем саду уже почти не осталось – только тропические заросли хрена и конопли, которую моя мать выращивала в лечебных целях.

Нас было четверо братьев: двое старших, младший Никита и я – средний. Старшие дружили между собой и не любили меня, вечно издевались надо мной по любому поводу и давали обидные клички. Хотя меня зовут Мирослав, как только они не коверкали моё имя, называя даже Тарасом. Помню, я пришёл к маме весь в слезах – а она при лиловом свете лампад сжигала свои грехи – и пожаловался на братьев. Она обратила на меня прозрачные, будто седые, глаза и сказала: “Ну что же, Мирослав. Был такой святой – Тарасий”. Меня это очень мало утешило.

Ещё братья звали меня Светой. Бывало, завидят меня на пляже у реки и кричат: “Эй, Светка! Иди сюда, Свет!” Отдыхающие оборачивались с любопытством, наверно, ожидая увидеть какую-нибудь красивую девушку, а видели моё рахитичное двухметровое тело с ногами пятьдесят второго размера на педалях ржавого велосипеда.

А однажды братья расставили по всему дому капканы на волков, и я чуть не лишился ноги. Каждый день случалось что-нибудь новое, и я жил в постоянном напряжении. Я тогда не сомневался, что мои братья попадут в ад.

Была у братьев и ещё одна забава. Дверь в наш туалет запиралась не только изнутри, но и снаружи, поэтому ночью, стоило мне пойти по нужде, братья, прятавшиеся в гречихе, сразу же задвигали засов и шли ложиться спать. И спали крепко и спокойно, как никогда. И тогда в скрипучей черноте, под ударами ливня, под вой ветра я по нескольку часов кричал и звал на помощь, пока не появлялся наш сосед, злой и заспанный, чтобы открыть мне дверь.

Одно время братья так надоели мне, что я старался допоздна засиживаться в городе и приезжал только ночью. Для меня был настоящий праздник, когда, шагая по просеке вдоль нашего забора, я видел, что свет в доме погашен, а значит, братьев нет. Но они скоро поняли, что я радуюсь их отсутствию, и решили мне отомстить.

Однажды я возвращался из города от матери, неся в душе её наставления и уроки смирения, и уже гадал с тревогой, дома ли братья. Мать учила меня, чтобы я подставлял правую щеку, если меня ударят по левой, и всегда встречал моих мучителей с улыбкой. Окна нашего дома были черными, и хотя мне надлежало желать мучений, от радости я расправил плечи и запел какой-то псалом. Бодро зашёл я в пустой дом и направился к себе в комнату, чтобы переодеться. Там я включил свет и тут же испуганно замолк. С потолка свисала верёвка с петлёй, а на моей подушке лежала записка, где кривым детским почерком было написано: “Это всё, что тебе осталось”. Я очень расстроился и заплакал. Немного успокоившись и попросив заступничества у потемневшего святого над лампадой, я покинул свою комнату – и тут же очутился на полу в каком-то огромном вонючем покрывале, а вокруг раздавались страшные крики, и чьи-то ноги меня пинали. Пока я валялся под печкой, завёрнутый в тряпку, братья мочились на меня.

…Никита, самый младший из нас, четырёх братьев, как ни странно, дружил со мной, хотя его никогда не обижали. Он часто молчал, думая непонятно о чём, и кривил губы, ведя неведомый диалог с самим собой. Если его спрашивали, о чём он думает, то Никита лишь неопределённо мычал в ответ и махал рукой. Он никогда не издевался надо мной, может, потому, что был младше, а может, просто хорошо ко мне относился. Старшие братья часто уезжали в город. Тогда мы с Никитой оставались вдвоём и целыми днями просиживали за чаем у старого деревянного стола под сенью огромной – в три моих обхвата – берёзы.

О чём только мы не вели с ним беседы за несчётными литрами чая! Говорили о разной чепухе, но нам было хорошо. День сменялся ночью, поднимался и затихал ветер, роняя листья с деревьев; загорались и гасли цветы на закате, и обволакивала тайной тьма, в которой вспыхивали при свете сигарет наши худые лица, а мы все сидели и пили чай.

На соседской даче жили Игорь, интеллектуал и молодой ветеран (он воевал в Чечне), и его жена Маша, милая, скромная девушка, похожая на фею. От их дома нас отделял проломанный забор в густых кустах пахучей сирени. И вот однажды, во время очередного нашего чаепития, из сирени раздался голос, и мы увидели над забором светлую голову Маши:

– Ребята, можно к вам? У меня к чаю кое-что есть.

– Смотря что, – ответил Никита.

На этом бы всё и закончилось, но я встал и предложил Маше присоединиться. Готовя ей место, стряхнул со скамьи разную труху, листья и жучков. Маша поблагодарила и села, и с этого момента Никита не проронил ни слова, а только смотрел куда-то в сторону, где между берёзой и сосной открывался кусочек заката. То ли он стеснялся, то ли ему было скучно, мне неизвестно. Я же принялся развлекать Машу, как только умел, а умел я плохо, но ничего другого не оставалось – ведь наш сад впервые посетила красивая девушка, а мне не хотелось ударить в грязь лицом. Я кривлялся, кричал, хихикал, размахивал руками и дёргался всем телом, и она смеялась и поглядывала время от времени на застывшего статуей Никиту. Так мы просидели допоздна. А ночью, когда уже на всем небе распустились цветы, она попрощалась с нами и полезла сквозь дыру в заборе домой. Я тут же прекратил клоунаду и наконец расслабился.

Под луной мне вдруг стало видно, как жалко мы с Никитой выглядим. Свалявшиеся комьями волосы, рваные прожжённые пальто, стоптанные кроссовки. У меня под пальто даже штанов нормальных не было, только шорты, которые я по непонятным соображениям сделал из своих джинсов. Эти шорты служили мне не только одеждой для прогулки по посёлку, но и плавками для купания, и, более того, тряпкой для удерживания горячего чайника.

– Она больше не придёт, – сказал я Никите, указывая на наши с ним одежды.

– Да, – махнул он рукой, – ты вёл себя как идиот. Впрочем, как всегда.

С тех пор всё опять пошло по-старому: мы вставали утром, садились пить чай, а с наступлением ночи шли спать, раздувшиеся от чая и бесконечных разговоров.