Татьяна Герингас - Свет в окне

Маша не была дипломатична, почти всегда чувствовала себя спровоцированной на грубость, встревала в споры, борясь за справедливость. А потом плакала, чувствуя себя обиженной. Какая причина служила постоянным взрывам и спорам? Маша вспоминает, что причин было несметное количество: недоверию и критике подвергалось всё: дочки ведут себя неправильно, мало занимаются, и поэтому им не разрешено делать то-то и то-то. «Но, ты же обещала?!», – ныла Маша, плача. – Почему нельзя? Почему?». «Потому, – был ответ. – Нет и всё!». «Но, почему? Почему? Ведь ты же обещала!» – повторяла Маша снова и снова. «Мало ли, что? Обещала, да расхотела! Не хочу, и всё! И, вообще: что хочу, то и ворочу!», – ответ, который Маша слышала на протяжении всей жизни…

…Только позже, спустя много лет, в эмиграции, когда родители поселились в Машином доме, ситуация изменилась. Ей припомнилось, как, не прошло и двух дней, как мама решила напомнить Маше, уже тоже не молодой женщине, в каком-то контексте, что она, как и раньше, остаётся в семье генералом и дирижёром. Маша удивилась:

«Как интересно: мы прожили много лет вдали друг от друга, а для мамы, как будто ничего не изменилось – она по прежнему чувствует себя мамой маленьких девочек!?»

Вдруг Маша поворачивается к маме и говорит: «Генералом? А тебя в нашей армии никто генералом не назначал! Дирижёром? Нет, наш оркестр тебя тоже не выбирал!».

Мама, оправившись от шока (ох, она была не из слабых!), вдруг произнесла:

«Но я – твоя мать, и так будет всегда!»

«Нет, – произносит Маша. – Я теперь твоя мать! Ты нуждаешься в моей помощи и поддержке; и по закону природы – сильнейший помогает слабому».

Маша знала, что подобный разговор тогда, в детстве и юности кончился бы полным крахом и с последующими наказаниями. Но, мама, раскрасневшись, и не находя слов в ответ на дерзость Маши, схватилась за сердце, и быстрым шагом удалилась в свою половину. Вечером зазвонил телефон – на проводе папа. «Ты, что себе позволяешь? Как ты смела так разговаривать с мамой? Она в истерике! Я не знаю, как её успокоить!»

«Ничего», – отвечает Маша, – не волнуйся, это долго не продлится». Маша почему-то, была уверена в том, что мама быстро оправится. И, действительно, на следующее утро позвонила сама мама, и спросила ангельским голосом, который Маша помнила с раннего детства, когда мама обращалась к посторонним людям: «Машенька, дорогая(!?), у нас дома нет хлеба. Может, мы можем вместе съездить в магазин?» С этого момента отношения между мамой и Машей кардинально изменились. Маша торжествовала: она больше не подходила к телефону с дрожащими руками, и между двумя женщинами установились – хотя бы внешне – спокойные, уравновешенные отношения. Но не надолго: уже скоро родители внутренне оттолкнули Машу от себя, не «простив» ей ни её жизненного устройства, ни профессионального успеха…

…Маша опять окунулась в далёкое прошлое, в период, маминой работы. Маша не узнавала её. А, может быть, она вдруг начала взрослеть и увидела и услышала то, чего не замечала раньше? Она почувствовала, что мама видит и оценивает своё окружение, и, особенно, своих дочерей, как возможную мишень для своих придирок, для утверждения себя в своей правоте, не оставляя никакого шанса приблизиться к себе. Часто, почти каждый день, схватки доходили до драматических размеров; эмоции накоплялись, словесные потоки выхлёстывались друг на друга, не заботясь о логике высказываний и о достоинстве каждой из сторон.

Сегодня Маша вспоминает о том, как она была абсолютно уверена, что сей «Horror» происходил в каждой семье на всей земле. «Моё слово – закон! Слышите? Я – мать!»

Но нет! Всё не так просто. Нина не была однозначной персоной: ей ничего не стоило в один миг преобразиться в гостеприимную хозяйку, любящую жену и примерную мать, подкупить всё окружение своим обаянием и красотой. О, да, она была красива и очаровательна, она знала, что никто и никогда не будет допущен за кулисы этого неправдоподобно безобразного семейного спектакля.

Лицемерие, ложь и перекручивание действительности стали характерными особенностями и двигателями всей последующей семейной жизни, практически, до самого конца, маминого конца. Маша, с ужасом и отвращением припомнила сценку за столом, произошедшую вот-вот только недавно, два года до её смерти. Маша пригласила её на чай – она делала это довольно часто. Вдруг без всякого повода разразилась беседа ни о чём, с поддёвками и колкостями, провокациями и обидами. Маша отдавала себе отчёт в том, что сама она была крайне неприятна, колка и несправедлива: одна провокация тянула за собой другую. Ситуация накалялась, но тона никто не повышал. Вдруг мама повернулась к Маше и со светлым спокойствием произнесла:

«Как я жалею, что не сделала с тобой аборта!»

Вот это да! Ну и заявка! Муж Маши, сидевший за столом, схватился за сердце; щёки его пылали. А мама, как ни в чём не бывало, поворачивается к нему и сетует, мягко и заботливо: «Что-то щёчки твои так раскраснелись?»…

…Срыв, а одновременно и разгадка маминых настроений, произошли в то время, когда папа, в очередной раз вернулся из длительных гастролей по Волге, в качестве аккомпаниатора певцам и певицам. Как и всегда, мама готовилась к папиному приезду: они вместе с бабушкой творили на кухне что-то вкусное, в комнате накрывался стол, и, голодные девочки, придя из школы, не могли дождаться, когда мама с папой приедут с вокзала и все начнут трапезу, переходящую в папины рассказы о поездке. Рассказывать он умел, мама с восхищением ловила каждое его слово, девочки, хоть и слушали, но, ещё с большим удовольствием, уплетали за обе щеки кушанья, которые бабушка приносила с кухни, не успевая присесть ни на минуту.

А мама командовала: «Мама, а ну-ка, принеси это! Унеси то!»

Прошло месяца два, и, казалось, ничто не нарушало нормального течения жизни, как вдруг, словно гром и молния разразились над мирной станицей. Мама стала бегать из одного угла в другой, размахивать руками, плакать. Папа же следовал за ней, повторяя:

«Нинушка, не плачь! Я прошу тебя!» – он не выносил женских слёз. Мама кричала, повторяя какие-то непонятные слова и выражения, и, видно было, что не хотела прощать папе. Девочки, с расширенными глазами и открытыми ртами, переводили взгляд с одного на другого, и Маша отмечала про себя: ну вот теперь и папе досталось…

Позже, когда родители эмигрировали, и когда папы уже не стало, мама вдруг поведала Маше ту самую тайну, которую носила в себе всю жизнь. Причиной её тогдашнего взрыва было письмо, обнаруженное ею в почтовом ящике, адресованное папе. Мама, не долго думая, открыла его и прочитала. В довольно пошлом письме стояло ординарное объяснение папе в любви, а так же воспоминания об их совместных гастролях (она была певицей) на корабле. Всё это дела давно минувших дней, но у мамы слёзы в глазах и дрожь в руках, она оскорблена по сей день! Время её не излечило. Рассказывая об этом, она впилась в руку Маши, и не выпускала её, одновременно опираясь о неё. Она страдала. Маша думала: «Неужели эта давнишняя, и для многих в наше время, наивная история, смогла погубить её жизнь? Сломать её доверие к папе? И при этом, она перед всеми – перед родственниками, коллегами, детьми, играла роль любящей жены: улыбалась, кокетничала, и… страдала! Возможно, что это происшествие ударило рикошетом по всем её чувствам: и, прежде всего, по психике: этим объяснялись её частые смены настроений, доходящие до бесконтрольного повышения тона, до издёвок и насмешек по отношению ко всем домочадцам – к своей маме, к детям». Маша была слишком маленькая, или недостаточно взрослая, чтобы уметь взвесить, кто прав и кто виноват… а, может, никто не виноват и никто не прав?.