Владимир Варава - Смотреть на птиц

Почему-то я так подумал, и меня обдало неприятное чувство по отношению к тем, которые являются самыми близкими родственниками. Что-то заставило меня посмотреть на них другими глазами. И я увидел не отца и мать, тех самых близких и родных, а просто людей, обычных людей, которых так много, снующих по дорогам жизни. То, что я увидел в родителях чужих людей, стало для меня откровением, почти что потрясением.

Мне вспомнился один рассказ моего школьного приятеля. Это был сон про его давно умершего отца. Его отец умер, когда тому было лет тринадцать. Это была трагедия. Все те дни зимних каникул были пропитаны густым налетом траура, который распространился на всех одноклассников и, естественно, на меня, как на самого близкого друга. Вот его мать сидит неподвижно в глубине темной комнаты, вся в черном, никого нет, пустота, и только судорожные всхлипывания, по которым можно было точно сверять время, так они были постоянны и периодичны. Зеркала завешаны, отчего комнатный мрак еще сильнее. Зачем их завешивать? Чтобы себя не видеть что ли? Не увидеть своей пустоты?

Одноклассники глупо толпились у подъезда, совершенно не зная, что им делать в эту минуту. Их зачем-то всех пригнали, наверное, потому, что его отец был военным, погибшим при исполнении. Был молод, жена его любила, поэтому была безутешна. А ребята стояли, стараясь соответствовать тому, чему соответствовать было никак нельзя. Для многих это был первый опыт встречи со смертью. С такой смертью. Вот все так долго и тягостно, и все стояли и стояли, и каждый, наверное, повзрослел в те минуты, и наверняка запомнил эту пустоту, открывшуюся тогда.

А сон вот какой. Сон страшный, почему-то ставший и моим сном. Вот стоит Макс (так звали друга) напротив меня летним вечером в школьном саду и рассказывает этот свой страшный сон. Он мне его рассказывал несколько раз, много раз, как бы пытаясь найти в нем свою вину за происшедшую трагедию с его отцом. И вот он этот летний школьный двор, уже темно, приятная ночная прохлада, что-то шуршит загадочно в дальнем темном углу. Разбитый фонарь льет тусклый рваный свет на окружающие предметы. Кажется, что за кустами бродят тени. Страшно. Макс выбирает самый страшный момент и говорит: «Как будто война, и мы с матерью куда-то уезжаем далеко. Но отца с нами почему-то нет. И мы не знаем, почему его нет, мы даже и не думаем об этом. И только вспоминаем о нем, когда наш поезд уже трогается и набирает скорость, и мы видим, как нас догоняет отец, стараясь зацепиться за поручень последнего вагона, и не может. Он бежит, что-то крича и размахивая руками, пытаясь нас догнать. Все больше и больше разрыв между нами, пока отец полностью не скрывается далеко позади. И пустая дорога».

Траур весьма неприятная вещь, неприятная потому, что от него нет никакой возможности избавиться. Тебя все время гнетет и преследует одно и то же состояние, которое ты должен испить до дна, дотерпеть до конца. Оно длится и длится, принуждая к тому, чтобы быть только в нем. Весь мир сворачивается в это малое пространство безысходной и внутренне опустошающей тоски, из которой нельзя никуда вырваться. Ни вино, ни еда, ни развлечения, ни музыка, ни эрос совершенно не помогают. Эрос и траур вообще несовместимы. У всех срок этого периода разный: у кого месяц, у кого год, у кого может несколько дней всего, а у кого-то и вся жизнь. Но как бы ни был мал или велик этот период, он должен сам пройти, должен сам изжиться. Это закон, такой же неизбежный, как и другие законы физического мира. И что ни делай, не приблизишь срок его ухода. И пока он есть, тебя нет.

Мы с матерью разбираем вещи отца. Когда я присматриваюсь к ней, то с изумлением вижу, что у нее точно нет никакого траура. А может, и вообще не было. Она так же бранится, так же ворчит, как будто ничего и не случилось, так же продолжает жить, смеяться и смотреть телевизор, ходить в магазин, разговаривать с соседками, словно ничего в ее жизни не произошло. Да так и есть: в ее жизни ничего не произошло, произошло только в моей, поскольку я единственный, кто взял всю тяжесть смерти отца на себя, впустив горе в свое самое заповедное.

Странно, но живой отец никогда не занимал так много места в моей душе. И вот стоило ему умереть, как он поселился там. Я взял его, ведь больше взять было некому. Может мне так кажется, может мне так легче, может быть это мое оправдание нашему жизненному разладу с отцом?

Отец, в сущности, был совершено одинокий человек. Были у него конечно друзья, эти веселые спутники моего детства. Я их всех очень хорошо помню. Особенно дядя Женя и дядя Слава. Такие все похожие, смешные и нелепые инженеры. Живущие текущей минутой и не верящие ни во что. Но веселые и какие-то жизнерадостные. Все время шутят, играют со мной, над отцом подтрунивают. Но он к ним снисходителен; как никак собутыльники по жизни, товарищи по несчастному существованию. Оба умерли раньше отца.

Но в жизни они не могли его поддержать; его вообще никто не мог поддержать ни в чем. Да он и сам не хотел никакой поддержки, сознательно отклоняя всякие, даже искренние попытки ему помочь. Наверное, боялся ответственности, боялся, что не сможет отплатить благодарностью за искренность. Поэтому и к врачам не ходил никогда. Или просто не хотел никаких изменений, вообще никаких. Ему бы так и сидеть за книгой или за шахматами, тихо склонив голову, уйдя полностью в тот мир, который давали эти совершенно иллюзорные вещи.

И вот он умер, и летит он теперь в свою неведомую бездну и некому его подхватить. Никто его не видит, никто не слышит, а он бедный летит и летит, немощно растопырив руки и беззвучно раскрыв рот. И когда пришел священник, то спросил у него: «Грешил?» «Грешил» – ответил отец. «Каялся?» – спросил священник. «Нет, не каялся» – ответил отец». «Ну, так иди же отсюда в ад» – закричал злобно священник и толкнул гроб отца в самую пропасть. И вот я один, подхватываю отца, вывалившегося из гроба, беру его на руки и прижимаю к себе как сына и уношу подальше от этих всех чужих и посторонних людей. А дядюшки и тетушки, братья и сестры, все пытаются отобрать у меня отца, выхватить из моих объятий, что бы обратно кинуть туда в самый ад, да я не отдаю, крепче прижимаю отца к груди, не отдаю, так и буду с ним ходить до скончания века, ведь все равно никто ничего не сделает.

Траур кончился лишь тогда, когда я отпустил отца, вернее, когда увидел, что его больше нет на моих руках, что он исчез, убежал, растворился, превратившись в невесомую облачную пыль, разлетевшуюся по всем углам мироздания, до тех самых звезд, о которых он мне говорил в детстве. И тогда на душе стало легко. Спасибо тебе отец, что ты оставил меня, что не стал так долго обременять своим непонятным и чужим присутствием. Ты же не мой отец, ты же мне чужой отец? Ведь всякий отец – чужой отец. Правда же?