Владимир Варава - Смотреть на птиц

Именно в ту пору мне и пришла мысль расстаться с жизнью. Она меня не поразила так, как этого можно было бы ожидать. Это пришло скорее как наваждение, как легкое утреннее озарение. Она не принесла ни испуга, ни раскаяния; ее трезвость и ровная спокойная настойчивость вселяла уверенность в правильно выбранном решении, убеждая все больше и больше временами колеблющееся сознание в его единственности. Иначе просто и не могло быть. Как же не пришла эта мысль ранее? Она так проста и естественна как полет бабочки в летнем поле. Наверное, потому и не пришла, поскольку нужна была готовность, не позволяющая никому и ничему изменить решимость.

Очаровательной музыкой пронеслась эта мысль, принеся душе несказанное умиротворение и какое-то истинно высшее блаженство. Душа давно томилась, душа давно искала и страдала. Сколько всяких лишних идей и представлений, сколько пустых и бесплодных мечтаний, сколько терзаний и метаний. Решение было так близко, оно было совсем рядом, так сказать под рукой. Оно было невидимо, невидимо для взгляда, привыкшего к суете.

А что, собственно, говоря, произошло? Ничего, в том-то и дело, что ничего! Просто ко мне пришла решимость совершить то, что давно уже блуждало в далеких лабиринтах сознания, иногда прорываясь наружу то в виде диких и страшных снов, то в виде столь же диких и страшных фантазий. Но ни одного даже слабого намека на то, что это можно сделать так же легко, как выпить стакан холодной воды в знойный летний полдень. Давно зревшее вдруг разом прорвалось, нет, вырвалось из глубокого заточения на свет и теперь уже зажило своей свободной и самостоятельной жизнью.

Но нет, все же произошло нечто, подтолкнувшее, вернее сдвинувшее тяжелую могильную плиту с моего почти что умершего восприятия мира. Такое восприятие видит все одинаковым и бесполезным, одинаково фальшивым и ненужным. Становясь нормой, это восприятие становится пошлостью. И если вы не поэт, то у вас нет шансов что-то изменить; тогда вы смыкаетесь с этим умирающим миром в каком-то потустороннем соитии и называете это жизнью, оправдывая мерзость своего существования никчемными ссылками на «так принято», «так надо», «так было» и «так будет».

И вот произошло нечто, чему нет названия. И название события менее всего подходит для него. События все-таки банальность. Какая-то заурядность, случающаяся с нами иногда и создающая иллюзию какой-то новизны и драйва. Ничего общего с событием не произошло в тот момент, когда меня посетила эта, как мне уже кажется божественная мысль.

Возможно, так подействовал весенний дурман, вскружив голову невероятно дерзкой перспективой. Из всего, что можно было свершить в мире, эта возможность представилась мне самой возвышенной и благородной. К тому же самой мудрой, поскольку ее очевидная простота перекрывала все возможные планы и ракурсы бытия. Тот единственно возможный просвет, который открывался в связи с осуществлением моего решения, манил такой зверской притягательностью, таким невероятным эротизмом восторга, как будто это был единственный водопад в мире, в котором не иссякла влага.

Где же таились и гнездились эти божественные мысли, эти коварные идеи, принесшие такое облегчение отяжелевшему существованию? Видно они медленно прорастали сквозь твердыню жизни, питаясь соками небывалой надежды. Этот долгий и мучительный процесс рождения истины все же разрешился. Истина есть, и она здесь. И она проста, ее простота граничит с красотой и невиданной святостью. Нездешней, небывшей святостью. Еще раз вобрав в себя пьянящую прохладу майского вечера, я вышел из дома в полной решимости и готовности осуществить то, чему суждено было свершится уже давно, очень давно. Эта решимость показалась мне настолько живой, бодрой и здравомыслящей, что вызвало странное ощущение. Это какое-то противоречие: то, что было направлено против жизни, оказалось само исполнено высшей жизненности и восторга.

Пройдя несколько кварталов по опустевшим улицам, я остановился, раздумывая, что делать дальше. Взгляд скользил по темным окнам высоких домов, внутри которых уже давно кончилась дневная жизнь. Люди спали и видели сны, задыхаясь в мутном чаду своих страхов и фантазий. Их очень много этих людей и фантазий, и они ничего не стоят. В некоторых окнах горел одинокий тусклый свет.

Осуществил ли я задуманное? Я не знаю точно, но это и не важно, поскольку свершилось главное – с мира спала пелена обязательного существования. Этот жесткий саван, которым было накрыто все, буквально все, теперь развеян в прах, развеян по таким бесконечным закоулкам мироздания, что следов его не обнаружить вовек. Никогда более не будет довлеть надо мной проклятие обязательного существования. Жизнь невозможна, поэтому она и не нужна!

Вот прозрение и озарение, которое единственно может принести блаженное чувство свободы, той свободы, о которой всегда лишь призрачно мечтали, не в силах ее достичь. И поэтому отчаивались и отдавались во власть неумолимого существования, которое всегда было плотно закутано саваном обязательности.

Теперь все иначе! Та возможность божественной сладости, сладости, называемой счастьем, здесь и сейчас, она так близка, всегда близка, что ее пьянящая близость сводит с ума, наполняя жизнь новым неведомым восторгом и перспективами. Мне показалось, что я раскрыл тайну всех древних учений, всегда стремившихся к освобождению и достижению блаженства. Почему-то всегда думалось, что нужно освободиться от чего-то в самом существовании, в то время, как нужно освободиться от самого существования. Причем без всяких теорий и концепций, без всяких «аскетических принципов», направленных на достижение чего-то, лежащего за пределами существования, по крайней мере, на самосовершенствование как высшую цель. В том-то все и дело, что не надо никуда стремиться, не надо ничего достигать и ничего совершенствовать ни вне себя, ни в себе. Ничего, потому что существовать не нужно, необязательно. Обязательность нашего существования – столь малая и ничтожная полоска тьмы в океане вечного света, что сущее безумие травить себя ежедневно этой тягостной и нелепой необходимостью.

Я уверен, что мой отец дошел до такого же состояния, но дал задний ход и не смог довести открывшуюся ему истину до своего логичного (вернее алогичного) завершения. Я абсолютно был уверен, что шел той же дорогой, что и он; тот же ход мыслей должен был привести родственную душу к тому же решению. Но разве я сделаю это?! Он не сделал, я это точно знаю, сдавшись в плен томительной бессмысленности существования. Страх оказался сильнее. А что я? Что сделаю я теперь, теперь, когда точно знаю, чего не сделал, но должен был сделать отец? Он променял счастье искрометного ухода на долгую и мучительную обязанность жить. Могу ли я его упрекать в том, что он вовремя не расстался с жизнью, не смог расстаться с ее мелкими радостями в тот миг, когда ему открылась вся жгучая бездна ее бессмысленности? Выбрав жизнь, он точно знал, что это безнадежная жизнь. Он обрек себя на муку безнадежного существования. Что может быть ужаснее? А может это и есть героизм, чтобы вынести всю эту тупую и пустую жизнь, цена которой высохший лист?