Эмануил Бланк - Сочинения. Том 9. Антидепрессант

– Издеваются над ребёнком. И в воскресенье ему никакого покоя! Один раз в двенадцать часов показываем сказку" Конек-Горбунок», а этому Фимкалы (так она уничижительно называла своего зятя) обязательно нужно издеваться над «ингалы» (мальчиком, идиш)

– Зато, я буду уметь играть на баяне, – неуверенно вступился я за любимого папу

– Скажи, Иточка, зачем мальчику нужен этот «гойский» (нееврейский, идиш) баян?, – обратилась она к моей тёте

– Да, – немедленно подтвердила тётя Ита, – Мой Абраша, таки играет на аккордеоне

– Иди, ступай лучше в кино. Баян никуда не денется, а то этот Конёк-Горбунок, уже завтра, ускачет в соседнюю Окницу, – Шоб они там усе поздыхали. – Бабушка никак не могла простить соседнему городку позорного футбольного проигрыша недельной давности

– Мы никому не скажем. Никто, ничего не узнает, – нанесла тетя Ита последний завершающий удар. И я сдался. Побежал смотреть любимое кино

_________________

Конёк-Горбунок, конечно, был интересен, но, как оказалось, очень даже мучителен.

На протяжении всего фильма меня разрывали муки совести. Домой я добрался почти больным от самоистязаний. Неужели, попался в ад, человек так мучается?

– Вот он – самый несчастный день в моей жизни!, – сформировался в голове итоговый результат такого солнечного, веселого, для всех остальных, кроме меня, воскресенья

– Твой учитель сказал, что тебя вчера не было на занятии. Случилось что-то?, – удивлённо спросил отец на следующий день

С ужасом ожидавший раскрытия произошедшего, я густо и мучительно покраснел

– Что? Мимо не смог пройти? Вот, смотри-смотри, какую книжку я тебе принёс интересную, с картинками. Мама почитает. Он ласково и понимающе потрепал меня по волосам, утирая с моих щек предательски покатившиеся слезы.

– Ну-ну, перестань, ты же мужчина

______________

– Конёк-Горбунок, – громко и таинственно зачитала название детской книжки моя мамочка

– В некотором Царстве, в некотором Государстве, жили-были…

…МЫ С ВАМИ…

После семи лет службы на Тихом океане, папа привез с собой кучу фотографий. Аккуратно разместил их в огромном альбоме, где они поджидали моего рождения ещё целых три года.

Книжек с картинками тогда было ещё мало. Фотоаппарат был в наличии только у моего дяди Бориса Бараша. Но тот приезжал из Тирасполя довольно редко – от силы, раз в один-два года.

Поэтому долгие зимние вечера в Сокирянах я любил проводить за просмотром фотокарточек, где присутствовали бравые матросы, старшины и офицеры в красивой морской форме.

– Ого-го! Сколько друзей у тебя было!, – удивлялся я новым и новым дюжинам снимков. Одни были маленькими, другие занимали в альбоме целые страницы.

Папе это не очень нравилось, но я любил вытаскивать фотографии, предварительно освободив все четыре угла из специальных прорезей в плотных листах, имевших легкую светло-фиолетовую окраску. Любил украдкой пририсовать бравым матросам то роскошные усы, то раскидистые бороды.

После моих экскурсов, отцу приходилось, вздыхая, подолгу аккуратно складывать снимки обратно. Некоторые, он возвращал на место довольно ловко и быстро, но часть из них, вызывала ностальгию. Глаза затуманивались и отец, вспоминая, начинал рассказывать удивительные истории о настоящей морской дружбе.

– Прочитай-прочитай, что там, на Фотографии, написано!, – каждый раз, я заставлял отца, вновь и вновь, отрываться от бесконечных контрольных, щедро присылавшихся далеким Львовским университетом.

Папа учился там на заочном. До окончания было довольно долго, и отец очень любил помечтать, как в будущем, будет преподавать химию и биологию.

А пока? Пока отец служил учителем физкультуры и военного дела в сокирянской русской средней школе номер два. Домой возвращался только затемно. Быстро начинал приносить из колодца по паре вёдер воды. Буквально бегом, по свежему белому хрустящему снегу. Делал, при этом, две, а то и три ходки подряд.

До колодца, с небольшим старым навесом, надо было пронестись мимо домов Стоборовых и Зайцевых. Да ещё добрых пару десятков метров. Вода там была довольно глубоко.

Приходилось долго и терпеливо, придерживая вОрот, опускать ведро на длинной гремучей цепи. Затем, медленно-медленно, дабы не расплескать воду, крутить солидную ручку, буквально обжигавшую холодом на крепком морозе. Зато ворот был гладким и приятным на ощупь. Идеальная полировка достигалась ежедневными усилиями десятков и сотен натруженных рук.

Отец набирал воду, а я смотрел в небо, где ярко светили месяц и множество звезд. Из труб, к хорошей морозной погоде, бодро и строго вверх, стремился синеватый пахучий дым.

Из сарая папа мигом приносил охапки дров и ведро угля. Я любил, когда нам доставался настоящий антрацит. Он был очень красивым, блестящим и твёрдым. Легко, как орешки, набирался в ведро и удобно пересыпался лопатой. Но его продавали каждой семье совсем понемногу.

Основное количество составляла буроватая, кисловато пахнущая, угольная смесь, которую отец насыпал уже поверх антрацита. Тот раскалялся быстро и давал основное тепло. А бурый уголь, аморфный и рассыпчатый, с большим количеством пылевидных фракций, выполнял роль добавки.

Я любил поджигать дрова, предварительно подложив снизу несколько небольших газетных обрывков. Поленья начинали весело шуметь и потрескивать. Шум пламени от хорошей тяги становился громким и достигал апогея. Затем наступала очередь угля. Перед загрузкой его надо было слегка смачивать водой.

– Так горит дольше, да и печка не будет быстро охлаждаться, – пояснял отец, поправляя и разравнивая раскалённые угли

Только он, наконец, усаживался за контрольные, как я, тут как тут, начинал теребить его бесконечными вопросами.

– А как звали этого твоего друга?, – бравый старшина в бескозырке позировал на фоне огромного крейсера

– Этого звали Петя. Этого – Коля, – отец снова быстро переключался на свою бесконечную писанину

Зато его друга Васю было не перепутать. Огромная фотография и грозное выражение лица пугали меня ещё с двух-трёх лет, когда я только начинал впервые копаться во всем папином фотографическом богатстве. Эту страницу, чтобы не открывать и не видеть большое строгое выражение, я пометил, слегка надорвав по краю.

– Пап. Ну, пап, – надоедал я, – а здесь, сзади, что написано?

– Тысяча девятьсот сорок восьмой год. Дорогой Фима, не забывай друга Пашу и Тихий океан

– Ну все, дорогой. Мне работать надо. Давай последнюю карточку и топай к маме. Пусть она тебе почитает

– Вот, – решил я дать папе задание посложнее.– Покажи, где на этой фотографии ты?

Это было, на самом деле, непросто. На большом снимке был изображён марш сотни, а то и трёх сотен матросов. Фигурки и лица были очень маленькими. Отец провозился не менее пары минут. Еще тогда он был склонен к близорукости. Приблизив настольную керосинку с красивым зелёным стеклянным корпусом и подкрутив фитиль на увеличение пламени, папа довольно улыбнулся,