Дмитрий Ардшин - Слепая зона

Сухо щелкнула дверь, и Марина уже хотела выйти, как вдруг он схватил ее за левое запястье, и хрипло прошептал:

– Подожди. Мне надо… сказать тебе

«Что я делаю? Зачем все это?» – дрожа, спрашивал себя Хрулев. Бум-тара-бум-бум-бум, тара-тара – бум-бум – бешеной чечеткой отвечало сердце. В глазах кружился, плясал черный огонь. Мерин накренился, скатываясь в темень.

Он все-таки решился?! Она удивленно распахнула глаза на Хрулева, который, медленно клонился к ней, вцепившись в ее руку. Эта порывистость, эта неловкость смутили Марину, и напомнили ей повадки огромного русского терьера. «Увалень» – с нежностью подумала она и, откинувшись в кресле, закрыла глаза, пытаясь расслабиться. « Только не молчи. Скажи что-нибудь красивое» – просила она его про себя, затаив дыхание и прислушиваясь.

– Я так тебе благодарен, – донеся до нее сдавленный, затравленный голос, и шершавые, сухие губы ткнулись в ее ладонь.

Вот и все.

Марина вздрогнула и отдернула руку, словно обжегшись.

– За что? – дрожащим голосом спросила она, потирая то место на ладони, куда поцеловал ее Хрулев.– Я тебя не понимаю. Совершенно не понимаю, – она покачала головой.

– И не надо, не надо меня понимать, – задыхаясь от волнения, зашептал Хрулев, наклонившись к Марине, лицо которой прыгало и плыло в гулком сумраке. Лимит легких, воздушных слов был исчерпан. Остались только тяжелые, шершавые булыжники, которые застревали в горле. – Достаточно того, что ты рядом, и я могу взять тебя за руку, – он осторожно коснулся ее руки, и Марина резко отдернула ее.– Или хотя бы говорить с тобой, – в замешательстве пробормотал он.

Несмотря на то, что все вышло из-под контроля, ошибка накладывалась на ошибку, и чем дольше он говорил, тем нелепей выглядел, – Хрулеву стало немного легче, словно он понял нечто важное для себя самого.

– Ты такой… вежливый, в тебе… столько такта, – голос Марины дрожал и звенел от разочарования и обиды.

– О чем это ты? – пролепетал Хрулев, часто моргая.

– Другие сразу – шашки наголо и… А ты – нет. Ты ведь никогда так не сделаешь? – ладонь все еще саднила от поцелуя.

– Какое смешное слово – шашки, – пробормотал Хрулев и растерянно улыбнулся. Таким же резким, ледяным голосом, она отшивала его тогда, в клубе, – вспомнил Хрулев, и сердце его сжалось, заныло. Темнота уплотнилась, сдавила голову Хрулева стальным обручем. Хрулев лихорадочно искал нужные слова, но – тщетно.

Раздался сдавленный смешок.

Хрулев поежился и спросил:

– Ты чего?

– Случай один вспомнила, – отозвалась Марина, с мстительной улыбкой глядя на целованную ладонь. – Глупая история почти из детства.

Хрулев хотел промолчать, обойтись без скелетов из шкафа, но вместо этого сказал:

– Расскажешь?

– Однажды я познакомилась с джигитом. Был он горячий и наглый. Одним словом – джигит. Он все время хватался за свои причиндалы, словно проверял, все ли на месте. То ли тик, то ли пунктик, заскок такой.

Мы и двух слов друг другу не сказали, а он вдруг затаскивает меня в проулок и размазывает по стенке, хочу, не могу, говорит, ждать. В проулке темно, мочой воняет и у него изо рта кислятиной несет. Бр-р-р… Я испугалась и прикинулась девственницей.

Это его немного отрезвило. Он остановился, посмотрел на меня ошалело и вдруг говорит: «Дай ладошку». Сам пыхтит, глаза выпучил. Я простодушно протянула ему руку. А он хвать ее и в ладонь мне кончил.

– И зачем я все это рассказала? – Марина схватилась за дверную ручку. – Лучше я пойду. Мне давно надо было…

Сноп света ворвался в салон и выхватил из темноты посмертную маску – бледное, снежное, сморщенное лицо Марины.

Хрулев обернулся и, прикрыв глаза ладонью, увидел, что с пригорка на него скатывается, угловатый сарай на колесах. На одно кошмарное мгновение Хрулев решил, что это внедорожник, о котором он рассказывал Марине. И сейчас этот металлический, сверкающий короб протаранит мерин. Хрулев сжался. Но сарай пророкотал мимо, превратившись вдруг в старенький «Уазик», обвешанный фарами и лампочками, как новогодняя елка.

– Не уходи! – Хрулев протянул руку, чтобы остановить Марину.– Не уходи… – проскрипел он, и его рука упала на опустевшее сиденье. Она исчезла.

«И что это было такое? Вроде бы ничего не предвещало. Вечер, как вечер, ничем не отличался от всех прочих вечеров. А потом – бац! Джигит, подворотня, ладошка. Как бритвой по одному месту. Как удар ниже пояса. Зачем она мне все это рассказала?» – пытал себя Хрулев и не находил ответа. Ему как будто надавали оплеух, или оплевали с головы до пят. Смирившись с тем, что не заснет, он с тоскою посмотрел на диск луны, катившейся над покатой крышей соседнего дома, быстро оделся, выскочил из квартиры.

Мерин натужно рокотал, словно пытаясь взлететь. Дорога развернулась и заискрилась разноцветьем огней. Хрулев куда-то торопился, но сам не понимал: куда.

Нет. Это невыносимо терпеть. Эту боль, которая сжигает его изнутри. Он поговорит с ней. Иначе – сойдет с ума. Да. Надо вернуться и спросить ее: что он сделал не так и чем он ее обидел? Он спрашивал себя об этом с того момента, когда она исчезла в подъезде, а он стоял и запрокинув голову, вглядывался в слепые глазницы спящего дома, словно надеясь, прочитать в мертвых окнах ответы на свои вопросы, ответы, которые успокоят его и примерят с реальностью. И теперь, когда он был так далеко от ее дома, эти вопросы без ответов стали еще тяжелей, еще мучительней. Но, вырвавшись на мгновение из омута тревожных мыслей, Хрулев с удивлением увидел, что находится очень близко от Марины – надо было только свернуть в проулок за торговым центром и там, всего в паре кварталов – ее дом. Он резко вдавил на педаль тормоза. Громко проскрежетало и Хрулева швырнуло вперед, он едва не стукнулся лбом о руль. Мерина перекосило – он въехал передним правым колесом на высокий бордюр. Хрулев выругался, судорожно зашарил по карманам, тяжело задышал. Невдалеке на перекрестке нервно и часто мигал светофор; а с левой стороны из темных зарослей, испуганно таращась полукруглыми окнами, выглядывало недостроенное кирпичное здание; рекламная растяжка на здании, вопившая: « Сдается в аренду! Продается!» – словно крик о помощи.

Да где же он? Обследовал карманы, вытряхнул старенькую кожаную сумочку для документов, обшарил бардачок, просканировал взглядом и – для верности – ладонью заднее сиденье. Пусто! Неужели потерял? Точно – потерял! А вместе с ним выходит – и Марину. Он попытался вспомнить ее номер, но мысли путались, страх стер цифры из памяти. И как всегда в такие мгновения прихлынула к горлу тошнота. Зашарил суетливо, бестолково, паникуя и презирая себя за эту нелепую панику. Схватился за выпрыгивающее из груди сердце. И… Аллилуйя! Ух! Выдохнул облегченно. Как же так он не заметил? Или просто не хотел замечать? Выходит, оговорка вышла по старику Фрейду? Хрулев извлек телефон, который спрятался между бумажником и записной книжкой во внутреннем кармане пиджака. Извлек и тут же выронил, не удержав в дрожащих пальцах. Телефон шмыгнул под сиденье. Хрулев опять выругался и, кряхтя, нагнулся, весь скрючился. В ушах тут же зашумело, запрыгали в глазах черные пятнышки. Зашарил рукой. Монеты, скрепки, отвертка, сцепленье проводов, опутавших кресло. Да где же он? Где? Во всей этой суете было что-то неловкое, постыдное. И вот телефон опять в руке. Крепко – теперь не ускользнет! – сжимая его в руке, Хрулев разогнулся, мельком увидел в зеркальце свою багровую физиономию, скорбно закачал головой, бормоча себе под нос: « Что б тебя, что б тебя…», – штопая своим бормотанием позднюю ночную тишину.