Игорь Михайлов - Вторник. №26, июнь 2021

В такой домик, в своё родовое имение, теперь служащее летней дачей, мы были приглашены нашим другом в гости. Дорога звала вверх, невообразимо умудрившись втиснуться между нависающей скалой и обрывом, на дне которого река просматривалась с трудом, но отчётливо доносила буйность своей натуры, угрожающе поднималась к скалам и, сурово кинув в них свой рык, уходила ввысь. Придорожный колокольчик трясёт своей фиолетовой головкой, но, отчаявшись поведать о чувствах, поникнет, с глубокой обидой, продолжая бесшумно царствовать. Всем и каждому на земле дан звук; даже рыбы, хлестая хвостом, могут издавать звуки, деревья, кусты, даже трава способна шуметь, а как могут шуметь даже такие молчуны, как горы, – не дай бог услышать их возню, – и только цветы беззвучны. Даже такой виртуозный дирижёр, как ветер, не в силах извлечь из них звука. Может, не стоит цветам обижаться, у каждого свой удел, порою жизнь говорит больше, чем слава, чем бесконечный язык этой дороги.

Заигрывая с нами на сотнях поворотов, дорога наконец приводит к небольшому водопаду, загодя встречающему путника прохладой, за своей широкой спиной, скрывающему грунтовую дорожку, на которую нам предстоит свернуть. Тропинка, подражая шепчущемуся рядом ручью, среди аристократического самшита и легкомысленной акации, медленно зазывала на гору, затем, кокетливо повернув, открыла нам вид старинной усадьбы, во дворе которой суетились знакомые и незнакомые люди. Нас встретили с той теплотой, которой умеют встречать только в горах, где новый человек редкость и большая радость.

Уже накрывался длинный стол, заполненный свежей зеленью, на полянке, шипя, ёрзало над костром парное мясо, охотно отдавая свой жир неистовым углям, которые, пропитавшись им, отзывались на всю округу ароматным эхом. Двор был устроен по-крестьянски уютно: справа, у калитки, стоял низкий деревянный сруб из толстых сосен, редкое строение для этих мест, рядом с ним устроился огород, пестреющий красными и розовыми помидорами, молодыми огурцами, не сбросившими с головы пожелтевший цветок и с неокрепшими ещё иголочками, и именно поэтому особенно вкусными, пухлые сладкие перцы, спрятавшиеся под большими листами, напоминали закатное солнце, полумесяцем свисали красные и ярко-зелёные плоды, такие же острые по своей натуре, как и на вид, фиолетовые мясистые баклажаны, уставши, лениво опёрлись о землю, маленькие бледные тыквы взирали сверху на своих оранжевых собратьев, возлежащих огромными шарами, граничащими с зелёной полянкой кинзы и ровным квадратом петрушки, огороженным широкой полосой репчатого лука.

После огорода, уходящего под косогор, стоял небольшой, в несколько комнат, традиционный домик из каштановых досок, выкрашенный природой более чем за век тёмно-коричневым оттенком. Напротив него, через двор, где низкая трава граничила с выступающей скальной породой, стояла летняя кухня, впрочем, выстроенная капитально и напоминающая кукольный домик, с таким же по-детски играющим родником сбоку. Нас пригласили за стол. Когда все расселись как положено: отец нашего друга, предводитель семейства, во главе стола, сын справа от родителя, рядом с ним часть гостей, напротив другая, ближе к хозяину, дождались, пока самый старший перенесёт себе на тарелку снедь – негоже вперёд старшего браться за еду, – и сами приступили к трапезе. Перекусив, самые младшие взялись за запотевшие глиняные кувшины, и полилось игристое вино с неожиданным медовым ароматом; оказалось, друг наш в собственными руками натруженный виноградный сок добавил плоды пчелиного труда и получился этот шедевр – заботы человека и природы, и теперь угощал им только особо почётных гостей.

Прежде чем был поднят первый бокал вина, из сруба, стоявшего у ворот, вышел старик и направился к нам. Определить его возраст казалось нелегко – много таких в этих краях, – ему может быть и пятьдесят, и восемьдесят – нелегка жизнь крестьянина, в ней мало радостей и ещё меньше ярких событий, ему в удел достаётся неимоверный труд, вечные заботы, тяжкие думы – не подведёт ли погода, даруют ли небеса здоровье семье, не задерёт ли зверь скотину, хватит ли урожая перезимовать, – и каждое это волнение ложится складкой морщины на закопчённое, как базальтовый камин, от труда на солнце лицо. Сапоги из грубой кожи, коричневые шерстяные брюки, фланелевая рубашка, потрескавшиеся от работы руки с тёмно-коричневыми фалангами указательного и среднего пальцев от частого курения крепкого табака, уставшие и немного затуманенные годами глаза, крепкий подбородок, упрямые тонкие губы и основательно сидящий нос с горбинкой завершали его образ. Он подошёл к столу. Нас представили – оказалось, он дядя нашего друга, старший брат его отца, – старик взял стакан, благословил гостей, выпил, извинился, что покидает застолье, и ушёл. Наш друг ещё раз извинился за дядю, сказал, что он ведёт такой образ жизни – к гостям всегда выходит, но, коротко поприветствовав, удаляется к себе в хижину. Все были удивлены, но в горах не принято задавать много вопросов, как и много говорить, и, уступив деликатности, о старике никто больше не спрашивал. Друг всё-таки есть друг, и я позволил себе уже после застолья, наедине, спросить о странном старике и услышал историю удивительной жизни.

Молодость Джута, так зовут старика, была той солнечной порой, когда кипучее здоровьем тело делает тяжёлый крестьянский труд приятной забавой, предстоящая жизнь полна света, и всё это рождает желание уважительно ровняться с горами. Джута держал большое поголовье скота; в конце весны, засеяв небольшой клочок земли, уводил его на альпийские луга, где могучими рогами ведут неустанную битву мускулистые туры; до ранней осени вываривал истекающий молоком сыр, выжимал жирный творог и оберегал скотину от зверя. Размеренная жизнь среди волшебных пейзажей, которыми до головокружения восхищаются гости этих мест, но которые не особо замечают местные обитатели, хотя подсознательно отмечают её в душе, и маленькие радости – здоровый приплод, удачная охота, получившийся сыр или творог, уцелевшее стадо – давали ему слова говорить о довольствии и счастье. В тот год Джута на весь сезон поднялся к вершинам, но в этот раз он с особым трепетом ждал осени – после сбора урожая, он женится на черноглазой Мэри. С нежным трепетом вспоминал он её; подобную тетивой натянутым соснам, с улыбкой, которой, казалось, ему завидует солнце и от этого багровеет от стыда, а реки замирают, чтобы послушать её звонкий смех. Они оба ждут этого дня, думая о нём каждую минуту: когда пасут скот, варят сыр, когда набирают воду в ручье, когда готовят еду, когда уставшие, но счастливые ложатся спать, когда заботливо ухаживают за урожаем, когда, просыпаясь, радуются новому труду. Джута с улыбкой представлял день свадьбы: как он введёт Мэри в теперь уже их общий дом; следуя ритуалам его мать подведёт невестку к очагу – базальтовому камину, – знакомя её с хранителем семейного уюта, и знакомя его, очаг, с новой хозяйкой; как родители подведут её к семейной иконе, к которой теперь будут обращены её молитвы; как через несколько дней после свадьбы старшая женщина в их роде возьмёт невестку под руку, призовёт самую многодетную девушку в деревне, замужних ровесниц невесты и свершится ещё один ритуал, причащение с божеством воды – поведут новую невестку к речке – символу жизни и плодородия, – и женщины, благословляя Мэри, опустят в реку яйцо, символ жертвенности девства, попируют на берегу, как наберёт она в кувшин, данный ей в приданое, воду, и они с песнями вернутся в дом.