Ольга Сквирская - В консерватории что-то поправить

Синее платье себя оправдало.

Он был человеком без возраста. Его лицо состояло из одного профиля, как у борзой. Тощий, носатый, узколицый, он странно раскачивался при ходьбе, словно тростинка на ветру. Всяческое выражение у лица отсутствовало напрочь.

Маленькие черные глаза, сами по себе острые, проницательные, неглупые, очень редко останавливались на нас, студентах. Он был проректором Новосибирской консерватории. Его огромный кабинет находился напротив ректорского. Где он, а где мы.

Краем уха от других преподавателей, от консерваторских старожилов нам доводилось слышать, что Аркадий Михалыч, почти единственный из всех новосибирских музыковедов, был настоящим ученым, а не околомузыкальным болтуном-идеологом.

– Каждая его курсовая работа тянула на докторскую диссертацию, не меньше, – сказала одна преподавательница, в прошлом его сокурсница.

– Он был одним из самых талантливых студентов-музыковедов, – обмолвился другой, постарше. – Но, к сожалению, его сломали.

Что значит – сломали? Чувак сделал неплохую карьеру, – вон в каком кабинете сидит, чего вам еще.

…После первого курса мне пришлось уйти в декрет.

Родив дочь в октябре, по закону я должна была вернуться к учебе через полтора года, то есть в апреле. Ну ни туда, ни сюда. Как быть?

В сентябре я специально приехала из родного Томска в Новосибирск, в консерваторию, чтобы попытаться продлить отпуск еще на полгода, до следующего сентября. Как раз мой Шурик станет первокурсником, – вот мы и приступим к учебе вдвоем.

Слава Богу, деканом факультета теории музыки на тот момент была знакомая преподавательница по анализу форм, вроде бы вполне адекватная.

– Наталья Ивановна, может, пусть я выйду на второй курс в следующем сентябре? – в виде просьбы я подсказала ей выход из положения.

– С какой стати, – ответила незлобивая Наталья Ивановна. – Ваш декретный отпуск по уходу за ребенком всего полтора года, а не два.

– Но если я выйду в апреле, то получается, я пропускаю семь месяцев!

– Нет, это исключено. Вам нужно выйти прямо сейчас, – заявила деканша.

– Я не могу сейчас! – я в отчаянии. – Я же еще ребенка кормлю!

Это чистая правда: мой свитер под пальто аж намок от молока, – после родов так надолго я еще не уезжала из дома, от ребенка.

– А я здесь при чем? – равнодушно парировала добрейшая Наталья Ивановна.

– Что же мне делать?..

– Ну, сходите к проректору, – отфутболила она меня.

– …Я не понимаю, почему бы Вам не восстановиться через два года? – недовольно пожал плечами Аркадий Михайлович. – Зачем горячку пороть!

Ну наконец-то умный человек нашелся!

– Ну конечно, это было бы лучше всего, – обрадовалась я.

– Вот и приезжайте через год. Давайте сюда бумагу, я подпишу, – проректор протянул руку.

– У меня нет с собой, она осталась в деканате, – засуетилась я. – Я щас принесу. Я мигом!

– Хорошо, давайте, – милостиво кивнул проректор.

Через семь минут, мчась обратно по консерваторскому коридору, к его кабинету, я вдруг далеко впереди себя заметила, как проректор, в шапке и дубленке, направляется к выходу.

«Эх, не успела, он уже на обед пошел», – с сожалением подумала я.

Проболтавшись с час, я решила проверить, не вернулся ли Аркадий Михайлович.

– Он в отпуске с сегодняшнего дня, – ответила секретарша в предбаннике.

– А… когда вернется? – не веря своим ушам, с тайной надеждой, что это недоразумение, спросила я.

– Через полтора месяца, – преспокойно заявила секретарша, бесповоротно уничтожив мою веру в человечество.

Я остолбенела. Да что же это такое!

Вот теперь придется возвращаться в Томск, не солоно хлебавши.

…Вечером в концертном зале консерватории выступал Рихтер.

Билетов не было, но после третьего звонка в зал запустили всех студентов, в том числе и меня.

Старенький Маэстро играл только по нотам – он сорвал себе память, выучив весь фортепианный мировой репертуар, – но играл гениально.

Я не чуяла ног под собой, не обращая внимания на ноющую грудь и намокшую блузку. Пусть это будет утешительным призом для меня. Я больше не жалела, что приехала в Новосибирск. Ну, в конце концов, Шурик вместо меня потом съездит и оформит эти документы.

И все же, почему, почему он так со мной поступил?!

…Курс полифонии читал у нас Аркадий Михалыч.

Занятия проходили в тот самом огромном кабинете. Я с удивлением отметила, как горят его глаза, когда он рассказывает о таких математически сухих вещах, казалось бы, как «индекс вертикалес» в фуге строгого стиля. И вообще, я обнаружила в нем увлеченного человека, вовсе даже не плохого.

Явственно чувствовалась в нем простая человеческая порядочность. Профессор был прочно и на всю жизнь женат, сроду не был замечен ни в каких скандальных интрижках со студентками. Его преподавание музыки граничило со служением, недаром он был органистом и знал латынь и христианскую религию.

Но почему, почему он тогда не подписал мне бумажку?..

…Это голодное перестроечное время мы с Шуриком вспоминаем очень тепло.

Границы страны открылись, и в консерваторию стали наезжать иностранные музыканты, чего раньше не было. Первыми пожаловали итальянцы из уважаемой Болонской Академии музыки, с приветом от самого Падре Мартини.

И вот, живой итальянский музыколог в Малом зале читал лекцию по полифоническому стилю, а учительница с кафедры иностранных языков с трудом пыталась переводить на русский специальный музыковедческий текст.

Выходило забавно: в основе научной интриги фигурировала некая «сердитая фуга», и весь зал недоуменно пожимал плечами.

– Строгая фуга, – спокойно поправил с места Аркадий Михалыч. – Фуга строго стиля.

Только позже я поняла, что это он «прорубил» это «окно в Европу» для Новосибирской консерватории.

Он же организовал «немецкое нашествие» из Мангеймской Высшей Школы музыки. Толпа студентов и профессоров прилетела к нам в Сибирь, чтобы устроить нам настоящий пир во время «перестроечной чумы» и интенсивное погружение в гармоничный мир солнечного Моцарта.

…Наступил девяносто первый.

Для своей дипломной работы я выбрала Эбеновый концерт Стравинского, но проанализировать его решила не в свете марксистско-ленинской теории, как это было принято в СССР, а сквозь призму фрейдовской теории сновидения. Музыковеды только начали дерзить, и я была одной из первых ласточек.

В общем, затея была с непредсказуемым результатом, и мой научный руководитель, профессор Лужский, не в силах был скрыть своего волнения.

Аркадий Михалыч был официально назначен моим рецензентом. К моему величайшему изумлению он написал блестящий отзыв. А на защите свое выступление он начал такими словами: