Людмила Филатова - Бабочка под стеклом. Литературно-перестроечный коктейль с ощутимыми нотками мистики и криминала

Ведь так хорошо ей было со своим Единым богом, поддерживающим всё лучшее в человеке, да ещё и присматривающим за сохранностью всего, этим трудягой наработанного.

– Ни суеты, ни зависти. Да и пробиваться никуда не надо. Всё в ноосферу и так уходит!

Легко от этого становилось. Полная свобода духа и творчества.

А православие ведь – жёстче. Того нельзя, этого… А как писать с постоянной оглядкой? Ведь без «чёрного» и «белому» не бывать! Это и глодало её тогда. Одно успокаивало, что, скорее всего, её Единого Бога на Руси Иисусом Христом зовут, мол, какая же тут измена? Да и нельзя же, от своего народа в стороне, – чужаком стоять!

И вот ехала она, именно об этом размышляя, в Тарусу, на Цветаевский праздник. Присела на скамейку автобусной остановки, и вдруг подходит к ней монашка и говорит:

– В Бога верит не разум, а твоя бессмертная душа. Она его видела… Что задумала, девонька, то и делай. Греха не будет.

Сказала, и в толпе растаяла. А тут и автобус подошёл.

Приехала Елена в Тарусу, и сразу – в церковь.

Вошла, и тотчас виноватой себя почувствовала, что так давно не была. А церковь – вся в лесах стояла: только восстанавливать начали. Внутри – половички домотканые, рушники, тазик медный на керосинке: воду для малышей подогревают. Желающие креститься в рядок стоят, босиком. Лица у всех светлые.

Смотрит она во все глаза, будто в раннее детство вернулась. А тут бабушка-служка подходит и говорит: «Что, стоишь? Может, креститься хочешь?». «Хочу».

«А крестик-то у тебя есть?». «Нет». «Так иди, купи, и свечку ещё».

Пошла, купила, да и все деньги, что с собой были, на восстановление храма отдала. Поставила её бабушка последней в общий ряд. Подходит батюшка и спрашивает: «Крещение принять хочешь? А где ж твоя крёстная мать?» «Нету», – отвечает. «А коли нету, то в другой раз придёшь». Елена чувствует, что нельзя уйти, ведь столько лет решалась…

А тут совсем молоденькая женщина, что ребёнка крестить принесла, говорит: «Я буду ей крёстной матерью».

Елена обрадовалась, а батюшка ей: «Крёстную мать с улицы не берут». И тут набралась Елена храбрости: «Да ведь она же ко мне в церкви подошла! Её мне Бог послал».

В общем, окрестил он Елену, сердито, но окрестил. Вся мокрая из церкви вышла. И тут её крёстная мать и спрашивает: «А почему вы именно здесь креститься решили, вы ведь из Калуги?»

Не стала Елена про свою монашку рассказывать да про сомнения прежние, а ответила то, что прямо тут и пришло, и куда вернее оказалось:

– Я ведь – пишу… А в эту церковь сёстры Цветаевы ходили. Она мне вдвойне родней.

И тут обняла её крёстная мать и говорит: «А знаете, как меня зовут? Мариной. А живу я – на улице Цветаевой», – взяла у мужа ребёнка, поклонилась, и пошла.

…И тут Елена вдруг видит, что стоит уже в Калуге, посреди тротуара, и улыбается.

Монашка-индюшка, словно что-то почувствовав, всё-таки обернулась. И глаза у неё потеплели. И губы обмякли…

– И чего я – на неё, уж так? – устыдилась Елена, – хотя…

Когда народу плохо, соборы да церкви как грибы растут. Вот и у нас: старообрядческая – у тюрьмы, католическая – у кладбища, а протестантская, если б удалось – у рынка б стояла.

И, что интересно, все норовят на старых православных фундаментах обосноваться! Крепкие они, видать, никакие катаклизмы их не берут!

Вот и не дали наши верующие протестантам, по слухам липовым, – количество апостолов у них не то! – себя потеснить.

Восстали! Пикеты даже по ночам стояли. И отобрал город у нечестивцев почти готовый храм. Дом музыки теперь в нём. Даже орган закупили!

Наверное, богатенькие подмогли, достаточно за нас счёт обогатились, чтобы нам же и благодетельствовать.

Обмяк народ, обезволел от нищеты перестроечной, всякой подачке радуется, за любую малость благодарит.

А город – наоборот, прямо на глазах всё краше становится. Обустраивается… Стараются собственнички, друг перед другом выпендриваются. Скоро развалюшек днём с огнём не сыщешь. Куда тогда московским киностудиям на съёмки выезжать? Калуга-то поближе. Да и подешевле у нас.

Елена пересчитала в ладони мелочь. На кофе «Три в одном» уже не хватало, только на – один в одном…

– Но гулять-то – пока никто не мешает, да и дышать тоже. Но видно ненадолго. Водой-то – уже вовсю торгуют…

Возле универсама, на Кирова, невольно загляделась на нищего в годах. Глаза у него… забалделые какие-то, будто подтаявшие или вылинявшие, но явно не от наркоты или спиртного, а от чего-то более возвышенного, что ли…

Голубые, светлые-пресветлые, и смотрят – так, в пространство… Рукой помахивает, будто дирижирует, аж лохмы – последние, что остались – по ветру треплются.

На светофоре перешла, а на той стороне ещё – побирушка, но из бывших интеллигенток. Если, конечно, интеллигенты бывшими бывают… Сидит на асфальте бочком. На виске косичка заплетена, а в неё искусственные колокольчики вдеты. А бабе – явно под пятьдесят. Перед ней иконка лежит и щербатая чашка старинного фарфора. Щёчки у мадам красненькие, печёными яблочками, лицо пропитое, дальше некуда, а рваная ветровка, надо же, – расстёгнута, и с плеча спущена. В общем, жутко романтичная бомжиха! Я ей последние два рубля отдала. Чудеса надо поощрять, а то переведутся!

Погуляла я по рынку, возвращаюсь, а парочка моих бомжей объединилась и уже на его территории воркует.

В глаза друг дружке заглядывают, целуются, стесняясь, как дети, ей богу… А слова какие говорят?.. Такие мне и не снились, правда, с матерком немножко.

Барыши подсчитали, и пошли за «красненьким». Он костылём гремит, она на другой руке повисла, голову с колокольчиками на мужское плечо положив.

Никакого сомнения – любовь! Аж завидки взяли…

Может, в бомжи податься? – наконец, оторвала от них взгляд Елена, – для этих ведь – никаких возрастных цензов: подопьют, и все – молодёжь…

Наконец, «солнышко» на коротком хвостике обмякло и повисло, как мячик на резинке. В детстве Елена играла таким часами, он не мешал думать.

А думала она всегда. «Ведь размышление… – записала она как-то, – это доверительная беседа с самим собой, правда, если ты хоть сколько-нибудь себе интересен…»

Лишь теперь, к сорока, наконец-то поумнев, Елена поняла, что ум в енщине, это – дурь!

– Ведь глупость – признак молодости…

А кому из баб не хочется выглядеть помоложе?..

Сделай коровьи глаза, приоткрой рот, смотри мужчине в переносицу, молчи и слушай. Ах да, ещё восхищайся всем, что он несёт, даже мутью беспросветной!

И похорошеешь да и помолодеешь для него – сразу лет на десять! Не веришь? Попробуй! Работает без промаха.

Нагулявшись до сырых ног и севшего голоса, Елена, наконец, с трудом открыла свою ободранную дверь:

– На редакторскую зарплату хрен покрасишь… Они – муж Аркашка и псина соседская – по очереди её царапают. А что?.. Не сюда, так туда пустят. Соседи хорошие попались, всегда выручат.