Людмила Филатова - Бабочка под стеклом. Литературно-перестроечный коктейль с ощутимыми нотками мистики и криминала

Во вторник, наконец, позвонил «этот Игорь»… Лена вынесла его рукопись, но он усадил её в машину: «Покатаемся?»

– А почему бы и нет? Семеро по лавкам не плачут. Сначала хотела детей, не получалось. А потом – зачем они от алкаша?..

Ездили, молча, до темноты. Город, казалось, ссутулился под тяжестью тяжёлых осенних облаков. Витрины магазинов всё ещё радостно пялили на прохожих свои квадратные, уже слегка зарёванные, глаза.

– Ну, вот… Наконец, и дождь… – отметила про себя Елена. – Да приличный какой!

А иномаркам – хоть бы хны. Шныряют, при полном отсутствии видимости, по три в ряд, да ещё и – цепью! Вот где деньжищи-то… Но ведь, как наживались, вернее, воровались, – так и улетят… Настоящие богатеи на таких не раскатывают, экономят! Оттого и – богатеи.

Не верю я в русских миллионеров. – Невольно отмахнула она рукой. – Другие у наших – и цели, и счёты, и ценности: волюшка – во главе угла!

Пожируют, пожируют, да и пропьют всё, или на баб спустят: ведь от злого радения добра не бывает… А как «ням-ням» захочется, опять коммунизм строить начнут или в другие «высшие» материи ударятся.

А вот – нерусские, это уже другой разговор. Этим – вперёд, и с вымпелом! Но ведь оглянутся когда-нибудь, а жизни-то и не было, – один вымпел…

Её вдруг сильно тряхнуло, и Елена обнаружила, что едут-то они уже пригородом, вернее, грязными всклокоченными пустырями за ним. Потом машина Игоря вырвалась на бетонку и бесшумно понеслась вдоль полей и узких, уже облысевших к зиме лесополос.

Лена любила быструю езду. Раньше, когда Аркаша был ещё трезвенником, они частенько ездили за город, просто так, чтобы ощутить скорость и окрестные просторы.

Казалось, глаза пили дорогу, впитывали её, и она с бешеной скоростью сматывалась в той части мозга, которая, скорее всего, и ведала генной памятью.

– Ведь кто-то из предков уже любил всё это, мы – теперь, а наши дети и внуки непременно полюбят потом, даже если родятся за границей, кровь-то – одна!

Странно, но любовь к Родине охватывала её с наибольшей силой именно в минуты этого, в общем-то, совершенно бессмысленного движения: то, будто во сне, – по полузаброшенным деревням, мимо обветшалых церквей, сараев, погребов и бесконечно тянущихся изгородей, летом – с мальвами и золотыми шарами, а зимой – со смёрзшимся застиранным тряпьём.

Она любила с ветерком промчаться по бетонке! Или – медленно тащиться по просёлочной… А то и – безрассудно вилять по канавам меж сельмагами и пивными палатками, этими «культурными» центрами на селе, возле которых непременно кучкуются по трое старички, осчастливленные хоть какой-то пенсией, и ещё не сбежавшие в город механизаторы, увы, без всякой денежной наличности!

Сия несправедливость в распределении «общечеловеческих ценностей» к ночи уж точно закончится мордобоем и бабьим визгом.

Вперёд, вперёд… Мимо рабочих посёлков, утыканных бесцветными коробками двухэтажек, мимо почему-то железобетонных остановок – ведь не дзоты же? – внутри расписанных неприличными словами, а снаружи расстрелянных местной шпаной из поджиг. «ТТ» и «Макаровы» – это уже ближе к столице.

Или – вмиг пропорхнуть мимо одиноко стоящих в сторонке школ, в которых учителя уже боятся своих учеников, а ученики – подкрадывающейся нищеты…

И всё – мимо и мимо… И почему-то никогда – куда-то именно. Казалось, душа пила это бесконечное, слава Богу, ещё ничьё – а может, и не, слава Богу, поди, теперь разберись – пространство и никак не могла напиться.

Процесс этого «пьянства» завораживал. И опьянение надолго задерживалось в скрюченных от напряжения мизинцах, в разгорячённых мочках ушей и в пропахших стылым ветром всклокоченных прядях.

Хотите, верьте, хотите, нет, но Елена так ушла в свои размышления, что вспомнила об Игоре только, когда машина притормозила у её дома. Единственная фраза, которую он произнёс, была: «С вами жарко ездить!» Расстегнув куртку, он хлопнул дверцей и умчался в неизвестном направлении.

– Мне и самой с собой жарко… – вздохнула Елена, ворочая ключом в чёрной дыре замочной скважины.

Ну а завтра опять была лит. учёба, в общем, и не учёба, а так… – желание попробовать себя на вкус чужими глазами.

Заглянул С. Куняев. Потянуло в родные места теперь уже столичное светило. Но ведь здесь, дома, всё – по-прежнему, почти по-семейному. Заспорили… Мол, сильна его последняя поэтическая книга, только любви в ней – маловато…

– Как? – удивился он, – а вот это? И это… И это!

– Нет… Любовь – это полная самоотдача, а ваш литературный герой только – берёт! Разглядывает на ладошке, оценивает, и бережно складывает в поэтический «сундучок».

– А, может, и нельзя сразу двум богам служить, – мысленно вздохнула Елена… – ведь даже в минуты полной физической близости, когда и глаза, и даже душа – слепы, писательский механизм всё ещё продолжает «брать на карандаш» и внутреннее, и внешнее, да и то, что выше…

Потом молодую, неопытную обсуждали, напрепирались всласть! Считает себя гениальной, да ещё и напор, как у бульдозера. Есть у неё строка: «Уехать бы в Лондон, и в Темзу нырнуть…».

– И мне бы! – вздохнула Елена. – Хотя… Меня отсюда – никаким бульдозером! Здесь и помру, как Гумилёв, где-нибудь под сосенкой, под грохот грузовых составов…

Счастье-то какое – дома, среди своих.

И как только эту эмиграцию выносили? Там же ничегошеньки нашего, всяк – за себя, да ещё и в одиночку! А тут мы все, как рябиновые бусы: хоть убей, – красненькие, особенно за бутылкой, ведь после пары стопочек – всё друг дружке братья да товарищи, да ещё и одной иглой – на общую нитку нанизаны!

А вы – жёлтые, белые да коричневые, не спешите возмущаться. Вглядитесь в себя поглубже! Не помогло? Тогда ещё – по стопочке… Ну, вот… То-то же!

У нас ведь – здесь… Что бы ни было – тишина ли мёртвая, гвалт ли несусветный – а отойдёшь в сторонку, прислушаешься:

– У-у-у… – Стон ли?.. Зов ли? Так и пронзает из края в край – это она, мамка наша, Русь-матушка, губу прикусив, на иголку этого «у-у-у…» всех нас нанизывает.

Никого не пропустит. Потому, что любит. Так куда ж от любви ехать-то?..

– Кстати, вчера, в лит. театре, что при доме культуры, с новой силой это почувствовала. – Вздохнула Елена – И не хотелось… А поручили – в спектакле «Лебединый стан», по поэме Цветаевой, заболевшую актрису подменить. Причём, сердечный приступ у неё прямо перед премьерой случился. Видно не всем и безопасно такое – сердцем прочесть:

«Белый был – красным стал:

Кровь обагрила.

Красный был – белым стал:

Смерть побелила».

Режиссёр театра долго убеждала: мол, свои стихи помнишь, значит, и шесть Марининых за ночь выучишь!

Сопротивлялась Елена, как могла: ведь не актриса – поэт!