Мария Свешникова - Артефакты

К Линде нас обещали пустить, когда по палатам начнут разносить не сильно хлебосольный завтрак. И пока по коридорам ничего не гремело и не перемещалось, мы давились пойлом из автомата, где воедино были смешаны растворимый кофе, дешевое какао и сухое молоко.

– Я, скорее, другого не могу понять, – уже тихо и вдумчиво начала Настя, – почему она оказалась на лестничной клетке? Вот ты решила умереть…

– Типун тебе на язык, – оборвала я ее изречения.

– Ну хорошо, я решаю умереть, – выбрала другой оборот Настя.

– Еще один типун. И чтоб болел.

– Задрала уже. Ладно, Вася Пупкин решил свести счеты с жизнью – ну напился таблеток, запил шампанским, лег в ванну или на кровать и отключился, зачем ползти на лестничную клетку? Это как на нее должна была подействовать кинки-вечеринка, чтобы на такое решиться? – не могла угомониться Настя.

– А что, если на этой кинки-вечеринке что-то действительно случилось из ряда вон? – На этих моих словах мы настороженно переглянулись.

– А может, это случайность? Знаешь, так бывает, когда принимаешь снотворное – оно не действует, ты ворочаешься, переворачиваешься с одного бока на другой… И ничего… Ты принимаешь еще одну таблетку… Снова… И перебор. Как в игре «очко», – Настя искала разумные выводы в хаосе последних событий.

– Не путай «очко» с русской рулеткой, а снотворное – с антипсихотиком. Линда вообще не знала никаких лекарств, кроме активированного угля. – Я тоже принялась ковырять собственные кеды, не зная, чем занять руки.

– Скажу больше: она обычно даже не знала, где лежит активированный уголь, – согласилась со мной Настя.

Тут влетел Гога, наш старый общий друг.

Несколько лет он провел в Ханты-Мансийске, кормил комаров, делал местное телевидение чуть более юмористичным. Когда понял, что сходит с ума и по выходным играет в шахматы сам с собой, – схватил билет в Москву и с осени должен был выходить на федеральный канал. Еще в планах было наконец согреться: в Москве по сравнению с тайгой стояли шикарные погоды, +12 °C. А в Ханты-Мансийске уже неделю, как по ночам снег шлялся по улицам города.

Аэропорт Внуково встретил его моим сообщением о возможном самоубийстве Линды, и Гога мигом примчался в больницу, прямо с вещами наперевес.

– Как вы могли недосмотреть?

– Это все она! Меня в этой стране не было! И когда я уезжала, все было на своих местах: эта, тогда блондинка, любилась со своим Романовичем, та блондинка, – Настя махнула в сторону палат, – ходила с пузом и вязала носочки чулочной гладью!

Гога быстро сориентировался, что еще пара ремарок – и нас придется разнимать, и взял на себя всю вину во избежание эскалации конфликта:

– Ладно, я за всеми вами недосмотрел!

– Нет, за мной ты прекрасно досмотрел, – снова ринулась в бой Настя. – И после трех недель, проведенных со мной в одной кровати, ты собрал монатки и удрал в свой Ханты-Мансийск.

– Ну, ты тоже времени зря не теряла: не успел я доехать до Ханты-Мансийска, как ты уже умотала к своим тори и виги жрать кровянку на завтрак!

До этого момента мне и в голову не приходило, что моих друзей связывало нечто большее, чем пара развратных рандеву. И, чтобы не допустить кровопролития, не нашла ничего лучше, как дать им обоим по подзатыльнику.

В этот момент мимо нас прокатили тележку с чайниками, гранеными стаканами и кастрюлями с кашей.

– К Линде пойдем? Или дальше будем выяснять, кто кого бросил? – я поднялась с пола и направилась к палате.

Линда лежала под капельницей. Мелкие сосудики на лице полопались, и она казалась сильно румяной. Губы потрескались во время промывания желудка, и на уголки рта ей обильно нанесли вазелин.

– Я давно тут как овощ валяюсь? – бодрым для ее состояния голосом Линда вывела нас из ступора. Что говорить, никто из нас не знал.

– Нет, часов семь. Как себя чувствуешь? Получше? – Я взяла ее горячую потную ладошку. Врачи предупреждали, что температура еще пару дней будет скакать как лошадь на ипподроме.

– Я ничего не помню. Первый раз в жизни я ничего не помню. Меня спрашивают, зачем я приняла какие-то препараты, а я не помню. Не помню! – Горными ручьями слезы струились из ее опухших глаз.

– Совсем ничего не помнишь? Как дома оказалась? Как на лестницу из квартиры выползла? – спрашивала Настя.

– А как я дома-то оказалась? Я помню кинки-вечеринку, игристое помню. Двух негритянок, которые танцевали стриптиз. Помню бармена. Помню, что чулок зацепила о браслет. А дальше – уже больницу. Даже как промывали желудок, не помню. Теперь меня, наверное, уволят, и мне будет не на что жить.

– Тебе, кстати, не звонили по поводу дневника Киры Макеевой? – поинтересовалась я после слов «не на что жить».

Линда покачала головой.

– А это прям сейчас так важно? – рявкнула на меня Настя.

– Какой-то коллекционер хотел его купить у Линды за несколько тысяч долларов. Я дала ее контакты. Подумала, что Линде не помешали бы деньги.

– Не помешали бы. – Линда рисовала ложкой на каше высокохудожественные узоры. – Вы же верите мне, что я ничего не принимала?

– Может, в полицию обратиться? – встрял в разговор Гога.

– Ты готова написать в заявлении, что пришла на закрытую кинки-вечеринку и там тебя накачали черт знает чем? Тебя никуда не увезли, не изнасиловали, не убили. Мы ничего не докажем – только в грязи изваляют. Да еще, когда будешь судиться за алименты, к делу пришьют, что добропорядочная мать ходила в бордель, – вполне рационально рассуждала Настя.

– Кинки-вечеринка – это не бордель! – не успев прожевать, промямлила Линда. Ей даже манная каша казалась раблезианским пиршеством.

– А ты попробуй теперь пойди и кому-нибудь это объясни! – согласилась я с Настиными доводами. – Ладно, мы съездим к тебе домой, возьмем вещи и отвезем тебя в какой-нибудь подмосковный санаторий! Будем посменно там с тобой жить! Насчет денег не беспокойся, я продам этот чертов дневник, и мы со всем справимся.

– Он лежит у меня среди книжек в шкафу на полке, которая под стеклом.

Когда Гога вышел из палаты, чтобы раздобыть еще чая для Линды, я решила разрядить обстановку и огорошила всех новостью, которую приберегала для бранча.

– Угадайте, с кем я на прошлой неделе случайно переспала?

Линда с Настей переглянулись.

– Дайте мне снотворного! – отвернулась от меня первая, едва сдерживая смех.

– Скажи, что ты после этого поменяла постельное белье! – поморщилась вторая.

– За что вы так не любите Романовича? – я была крайне недовольна их реакцией.

– Не то чтобы мы его не любили… Просто мы любим тебя! Сильнее, чем его, – обняла меня Линда.

– И каждый раз, когда он появляется в твоей жизни, ты теряешь чувство равновесия. С ним всегда – невесомость, – закончила фразу Настя.