Александр Матвиенко - «Ни почести, ни славы»

Вытирая свои лопаточные руки о кусок газеты, он возмущено понес на одноногого:

– Где, тебя черти носят, я уже грешным делом подумал. – Вдруг он неожиданно замолчал, внимательно рассматривая Фрола. – Да, ты брат что, выпивши, что ли?

Фрол, сделав шаг, остановился, посмотрел на Трофима.

– С чего ты взял?

– Да глаза у тебя, как-то жизнью заблестели.

– Когда ты с памятью компромисс найдешь, у тебя ни так заблестят, – сказал одноногий, и побрел в распахнутую подъездную темноту.

– Так, тебя можно поздравить с возвращением, – Трофим уже в спину.

– Поздравляй, – это уже Фрол, в шаге.

Трофим, криком продолжает в след тающей в темноте фигуре:

– Эй, послушай Трухан, или как там тебя, ты это там перекуси. На столе я тебе оставил. Прораб принес. Через неделю ломать дом будут. Ты, по дому не забывай, прохаживайся. Пусть пустует, недолго ему осталось.

Перед закрытой дверью, Трофим ещё немного постоял. Вытер ещё раз руки газетой, швырнул её скомканный вид под рассыпанное крыльцо и сам себе под нос, процедил:

– Вспомнил, ну вот, ещё один вернувшийся.

Фрол, закрыв за собой дверь на массивную щеколду и преодолев три ступеньки в полной темноте, очутился в одной из комнат первого этажа готовящего к сносу двух этажного барака. За большим на всю комнату окном, изрытый, огороженный двор. Перед окном в комнате широкий стол, накрытый газетами и заставленный водой и едой. Скромной трапезой вчерашнего и сегодняшнего дня простых бездомных. Усевшись за стол, Фрол потеснил настольное яство, положил на пустое место портфель. Долго смотрел на тесненную кожу, на расписанные широкие замки. Открыл. На столе стали появляться пачки банкнот, потом синяя папка. Отодвинув банкноты, раскрыл папку. В ней бумаги, на них в белом безмолвии черным оттиском цифры, фамилии, фамилии, цифры. Фрол оторвался от бумаг, пристально посмотрел в окно, там солнце медным шаром катилось к закату, а тут, у Фрола в голове, замелькали воспоминания. Всё в лицах. Женское красивое. Мужские гордые, умные, властные. Потом мужские куда-то резко исчезали, и появлялось одно, опять женское, с глазами полным эгоизма и надменности.

По больничному дворику, по его узким дорожкам, нагло, курсирует черный джип. Сделав крутой вираж, он остановился перед самым входом. Из джипа выпрыгнул средних лет мужчина, не обращая никакого внимания на больничные пижамы и халаты прогуливающих, хлопнув дверями, скрылся в вестибюле. Там в покоях реанимационного отделения, накинув на плечи белый халат, теснит молоденькую медсестру.

Она, преграждая ему путь тихим голосом, причитает:

– Я, вас прошу, все встречи с разрешения врача. Поймите меня, пострадавший после операции, ему необходим покой.

Мужчина поймал её руку, свел ладони вместе и между ними вложил купюру, потом придвинув девушку к себе, тоже тихо, на самое ухо:

– Я, быстро, всего на минуту.

Уже не преграждающую и как-то быстро ставшую спокойной, отстранил девушку в сторону.

Медсестра посмотрела на купюру, сунула её в карман, и ему, открывающему палату, шёпотом, сказала:

– Только на минутку. Хотя сейчас обед, можно и на две.

Развернувшись, поплелась к своему дежурному столику.

Мужчина закрыл за собой дверь, и посмотрел на больного. Парень из сквера сливался с белизной белого цвета. Перемотанная голова в белых бинтах, постель, стены все было в стерильной чистоте. В такой же стерильности был так же и его взгляд, конечно не в смысле, медицинской терминологии, – очищенный, обеззараженный. Просто лишённый способности, воспроизводить мысль.

Мужчина подошел к кровати, заглянул парню в глаза, сверля его взглядом, произнес:

– Кто, же тебя так? Ты, же мастер, ты воин.

Парень, уставившись в потолок, как будто замер за стеклом своих глаз. Одни черные точки глазных яблок поблескивали своим холодом.

Мужчина, повторил:

– Кто?

Взгляд парня, всё так же в потолке, но губы, произносят:

– Прохожий, на костылях.

Мужчина скривился, переспросил:

– Кто?

– Одноногий, – сказал парень и закрыл глаза, потом уже в полголоса, – он Чань, он совершенен. Глаз Шивы.

Но мужчина уже на выходе, он не слышит последних слов, испуганного и побежденного воина.

Выйдя из больницы, мужчина набрал нужный номер и произнёс слова в трубку:

– Перерой весь район, разыщи одноногого. Нет не кличка просто одноногого и непременно на костылях. Не знаю причём тут калека. Воин не может бредить, его сознание потухло на этом одноногом.

Ночь. Фрол, закрыл за собой скрипнувшую подъездную дверь. Немного отойдя от дома, остановился, прислушиваясь. Старая ветхость молчала, лишь где-то там, в конце отслужившейся постройки шумел ветер, играя легким мусором по окнам и стенам.

Выйдя из арки, прошёл тихую улочку, на заливающем светом городском проспекте остановил такси.

Умостившись на заднем сиденье, проронил:

– Бестужевский.

Таксист развернулся, посмотрел на инвалида. Вид явно не внушал доверия.

– Бестужевский весь перекопан, надо ехать по кольцевой. Денег хоть хватит?

– Хватит. – Фрол посмотрел в его глаза. В них нет злости, одна жалость к нему, одноногому. – У тебя ночь как расписана?

Таксист усмехнулся, и уже трогая, произнес:

– До утра. Кто, как? Кто, куда?

Фрол протянул через плечо таксисту две купюры.

Тот, взял и присвистнул.

– Э, брат, да ты хорошо упакован.

– А, ты не завидуй, деньги это вода. Сегодня пьешь, а завтра сушит. Заедешь на Бестужевскую со стороны проспекта, подождешь меня минут тридцать и назад привезешь. После получишь еще столько же.

– Сделаем.

Ехали, молча, один двигатель пел свою песню. Фрол опять копошится в своей памяти. Опять красивая женщина на пороге, в руках держит большую дорожную сумку. Сейчас глаза детские, взгляд наивный и растерянный. Когда же он, Фрол, потерял контроль. Он, который рассматривал человека, как краткое изложение вселенского порядка. Он, который «листал» человека, как учебник, прочитывая в нем все тайны, как земные, так и божественные. Нет, что-то ни так, видно есть, что-то, которое не желает быть признанным и взятым под опеку. Женщина, её чувства, её любовь, её коварство, этим триадам не нужны университеты. Будь ты трижды умным, опытным и осторожным тебе не удастся победить ИХ. Мысли тут же чеканят ему старую выписку, из старинных запылённых талмудов. « Мёд источают уста и мягче елей речь её, но последствие горьки, как полынь, остра как меч обоюдоострый; ноги её исходят к смерти, стопы её достигают преисподней».

Машина плавно остановилась. Водитель выключил двигатель, и как бы выдохнув, произнес:

– Приехали.

Когда инвалид вылез, таксист, сквозь открытое стекло, спросил:

– Сколько ждать?

– Тридцать минут. – Фрол развернулся к таксисту. – Включи приемник, на твоей любимой волне песни на заказ. Вот, как передача закончится, явлюсь и я. Тридцать минут.