Евгения Монастырская - Я лесбиянка: история жизни и любви. Том первый

Моя Королева не приехала. Дети вяловато распихивали по тумбочкам нехитрые вещички, а я взмокшая, красная бегала по палатам, приставая к вожатым с расспросами о Кате. Точно не приехала? Вы уверенны? Расплакалась, на ватных ногах добрела до туалета и долго сморкалась, зависнув над раковиной, плеская на вспухшее лицо ледяную воду.

Вернулась в свою комнатку. Три незнакомых девочки медленно повернули ко мне головы. Три одинаковых облезлых хвостика, жестоко перетянутые резинками. Я накинула верхнюю одежду, натянула сапоги, с силой рванув вечно заедающую молнию. Закинув за плечи рюкзак, вышла в морозный вечер.

Ворота, выкрашенные унылой зеленой краской, оказались заперты. Я кралась вдоль решетчатого забора, чувствуя себя заключенной. Морозный воздух щекотал ноздри и пах железом. Сердце колотилось мотыльком о стекло. Но я улыбалась и веселье кружило голову.

Перекинула рюкзак через забор. Он мягко, с приятным хрустом плюхнулся в сугроб, утонув наполовину. Я смотрела на рюкзак, улыбаясь недоуменно, будто не веря до конца, что такое возможно. Головой прижалось к ограде, подышала на ледяные прутья. Очень быстро, не чувствуя своего тела, перемахнула через забор. Оглянулась. Глубокий безветренный вечер накрыл лагерь. Снег играл в лунном свете, искрился. В отдалении тепло и уютно мерцали желтым окна корпусов.

Я выбралась на заснеженную дорогу. Шла долго, приятно пружиня по накатанным бугорками. Ледяные поля неподвижны. Редкие кусты жмутся к дороге. Машины ходили редко, но каждый раз, когда доносилось урчание мотора и вспыхивали, будто кочующие звезды, фары, я кидалась на обочину, в снег. Казалось, это ищут меня, и вожатые уже вызвали милицию и сейчас меня схватят, схватят. Я приятно фантазировала, что бегу из концлагеря, от фашистов. Я пробиралась к партизанам. От этих мыслей в груди восторженно пело, становилось совсем жарко, и я рывками ослабляла тугую петлю колючего шарфа. Вдалеке появились тусклые огни поселка. У двух пожилых женщин в пухлых шубах, спросила про Москву. Они зыркнули удивленно и замахали руками в сторону станции. Я выдержала их подозрительные взгляды, улыбнулась медово-ласково, как прилежная ученица, только что с блеском ответившая у доски, и поспешила на электричку.

В метро, стесняясь и глядя в пол, просила пятачок. Чья-то рука положила в мою ладошку сияющую прохладную монетку. Я улыбнулась и прошла в турникет. Около двенадцати ночи уже настойчиво трезвонила в свою квартиру.

Годом позже попала в больницу, что-то случилось с почками. Врачи смотрели ласково и гладили по голове, медсестры строгие и холеные, грозили пальцем, хмуря выщипанные брови. В палате отвратно пахло медикаментами и мочой, дети постоянно сдавали анализы, старательно писая в стерильные горшки. С содроганием подставляла нежные вены под холодные иглы. Старалась казаться отважной. На сгибе локтя оставались крошечные болезненные точки. Сколько еще сидеть на бессолевой диете, давясь безвкусным жидким пюре и ватными котлетками? Я мочила подушку слезами.

На третий день в палату вошла Света. Улыбнулась всем сразу. От ее золотистых волос исходил свет. Кинула целлофановый, туго набитый пакет, на кровать рядом с моей. Я поняла, что спасена.

Четырнадцатилетняя Света играла в театре юных москвичей. ТЮМ представлялся мне волшебным замком для избранных. Рассказывала она о сыгранных ролях с придыханием, чуть закатывая глаза. И непременно желала стать актрисой. Все в ней было естественно, не наигранно: и почти истеричное преклонение перед театром и заразительное веселье. А еще были эти длинные подвижные пальцы, жившие своей жизнью. Я наблюдала за ними украдкой. Высокая, стройная, она напоминала гибкое деревце, танцующее на ветру.

Вечерами Света садилась на краешек кровати, распускала косу, подолгу расчесывала струящиеся волосы. С жадным любопытством я смотрела, как она колдует, пропуская тяжелые золотистые пряди сквозь тонкие пальцы. Волосы ее, как шалаш, думалось мне, хорошо бы войти туда и укрыться. Все казалось, что говорит со мной она нежно, особенно, не так, как с другими. Я вспыхивала, отводила глаза. Тепло растекалось по телу. Мне хотелось танцевать. И быть рядом с ней, слегка трогать ее волосы и, косясь на других, – ненужных и лишних – шептаться о важном.

Однажды мы решили пугать медсестер в ночи. Накрывшись простынями, изображая приведения, шатались в темных коридорах, подвывая, приплясывая. Дежурная медсестра поджала губы и, схватив за нас руки, увела в палату. Бинтами привязала наши руки к железным спинкам кроватей. «На час» – сказала грозно. И пообещала: в следующий раз – на всю ночь.

В прохладном сумраке палаты я лежала на спине с закинутыми за голову руками. Бинты натирали запястья, душно пахло столовкой, остро – спиртом, отвратно – мочой. Я широко улыбалась, по телу волной проходила звенящая дрожь восторга. Мы сделали это, – только я и она, мы были вместе. Мы лежали привязанные, гордые. Переговаривались срывающимся шепотом, цепляясь острыми взглядами. У нас был свой мир, свой маленький подвиг.

За несколько дней до своей выписки я ловила врачей в гулких коридорах, уговаривая оставить меня еще на пару недель. Не могла выйти в мир, бросив в палате свое светловолосое чудо. Я готова была дальше давиться пресным пюре и подставлять вены под суровые иглы. Мне казалось, я могу выдержать что угодно, лишь бы быть рядом с ней.

Через год нашла замусоленную бумажку с номером телефона. Набирая номер, повторяла про себя заученные фразы и почему-то старалась держать голову прямо. Издалека ответил женский голос, равнодушный, безликий. Они переехали, теперь здесь живут другие. Я задохнулась, с силой шваркнула трубку на рычаг. Аппарат истерично взвизгнул. Зависла над телефоном, долго стояла, уткнувшись взглядом в истертые обои. Подвижные, тонкие пальцы. Свет ее волос.

В детстве список тех, кого мне хотелось убить, постоянно пополнялся. Мне десять. Московский дворик засыпан осенней листвой. В центре стоит грязно-синий закрытый фургон. Вокруг возбужденная толпа. Пожилые женщины перешептываются, кривят губы. А детские лица страшны: искаженные, красные, заплаканные. Дети стискивают кулаки и кричат:

– Не надо, не надо!

К деревянному забору жмется небольшая собачка. Она присела на задние лапы, испуганно смотрит, прижала маленькие висящие ушки к голове. Это добрая ласковая Бланка в черно-белых пятнах. Ее кормят всем двором.

Двое мужчин в синих робах осторожно подкрадываются к собаке. Один держит в руках металлическое лассо, дымит зажатой в зубах сигаретой, щурит глаза. Другой нервно сжимает и разжимает короткие пальцы, будто комкая прохладный осенний воздух. Двое мужчин с застывшими лицами, вторгшиеся местечковым кошмаром в сонный дворик моего детства.