Евгения Монастырская - Я лесбиянка: история жизни и любви. Том первый

Подхожу к дивану, долго изучаю мокрое месиво из простыни и одеяла. Пахнет чем-то непривычным, должно быть, спермой. Покачиваюсь. Будто к могиле подошла и нужно бросить ком земли, туда, вниз, в сырое, темное. И зарыть.

Дни проползали, не замечала их. Спала в одежде, тараканы уже открыто разгуливали на кухне, общупывая рыжими усами остатки присохшей к тарелкам еды. Унитаз сломался, и для слива я использовала маленькое ведерко. Почему я такая? Лежала на диване, вопрос обращая к потолку. И ясно было – никого не полюблю больше. Не будет ни девушек, ни мужчин, которых могла бы. Потолок нависал. Вставала и брела в ванную. Садилась на чугунный край, пускала теплую воду, наблюдая, как струя разбивается, разлетаясь на мелкие брызги. Шел пар, становилось тепло. Распаковывала бритвенное лезвие «Нева», освобождая его из шуршащей обертки. Что еще? Наполнить ванную. Лечь без одежды. Кровь медленно окрасит воду. Должно быть, это красиво. Да, безусловно, это красиво. Но не написано прощального письма ей. Сил писать нет. А должно оно быть длинным, очень длинным, возможно на целую толстую тетрадь. Отсутствие письма отдаляло и отдаляло мой уход. Я выключала воду, осторожно клала на стеклянную полочку бритву, возвращалась к дивану. И снова на спину, руки закинув за голову. Потолок нависал.

Месяц прошел в полудреме, мастурбации, слезах, походах в ванную на свидание с «Невой». Еще через месяц я решила, что должна отомстить. Вытащила себя в какую-то малознакомую компанию по приглашению малознакомой девушки. Собралось человек семь. Мы сидели на Чистых прудах, позвякивая пивными бутылками. Меня разморило. Было жарко, пьяно и кисло в желудке от пива. Я наблюдала, как кружится пена в моей бутылке. Рядом сел парень. Небольшого роста, нескладный, с торчащим брюшком. Маленькими глазками ощупал мое тело, посматривая из-под очков с толстыми стеклами. Он торгует в киоске кассетами. Он меломан. Парень кивал, сладко улыбался и щурил глаза. «Люблю музыку, да» – он похлопывал себя по брюшку. Я тоже любила музыку. Мы долго говорили в тот вечер, обсуждая западный и ленинградский рок.

Вяло повстречались недели три. Он приносил спелый черный виноград и постоянное пиво. Я все не могла решиться, стеснялась, не понимала, как это, взять и раздеться перед мужчиной. Он увидит мою грудь и внизу тоже увидит, и стоит ли там брить или оставить все, как есть. Я снимала одежду и становилась перед зеркалом, пристально осматривая каждый миллиметр тела. Оно казалось нелепым. Определенно, я не нравилась себе. Мотала головой. Нет, не смогу. Как это, все-таки? Взять и раздеться?

Однажды завалились ко мне домой, он купил дешевого красного вина и виноград. Виноградный сок тек по его подбородку, он довольно прихрюкивал.

Мне понравилось заниматься с ним сексом. Мы делали это уже два месяца. Мы делали это почти каждый день и по многу часов. Мы делали это везде; ночью в детской песочнице, в лесопарке, в подъезде, в лифте. Мы делали это на моем раздолбленном диване, где в лопатки впиваются пружины. На этом диване любили друг друга мама с папой. Потом мама любила здесь отчима. Потом мы обнимались целомудренно с Аней. Потом мою Аню трахал здесь тролль. Потом я мастурбировала бешено по нескольку раз на дню, представляя свою любимую. А теперь на проваленных, темно-зеленых подушках ночами и днями я трахалась с малознакомым парнем. Дивану повезло. Он прожил долгую, насыщенную жизнь. У него было много секса. Прошло еще несколько лет, прежде чем решилась расчленить его и вынести на помойку. Плакала, разламывая диван. Целовала измятые телами подушки. Просила прощения.

Перед тем, как набрать номер Ани, кинула валидол под язык. Едкая таблеточка медленно растворялась. Я сделала, наконец, полноценный вдох, потом еще и еще. Осторожно тронула диск телефона.

– Поздравь меня, я женщиною стала! – сказала с пафосом и деланно рассмеялась.

В телефонной трубке повисло молчание.

– Я думала, ты выше этого, – голос ее был напряженным.

Больше не созванивались. Через месяц мне надоел мужчина. «Ничего не хочу», – сказала и не пустила его на порог. Он приходил еще пару раз, скулил под дверью, долго жал кнопку звонка. А я куталась в кокон одеяла, представляя, что целую грудь Ани, трогаю языком ее сосок, самый кончик соска.

Мужчины всегда представлялись мне слишком далекими, будто отлетевшими на другие планеты. Их головы маячили где-то в недоступной для меня области. Они редко наклонялись, чтобы погладить по голове или сказать пару слов.

Радостным исключением являлся мой отец. Переболев в детстве полиомиелитом, он так и не вырос в статного красавца, и, достигнув 160 см, напоминал, скорее, гнома; голова его утонула в широких плечах. Он клевал огромным носом и наклонялся ко мне, щуря добрые сонные глаза.

Женщин вокруг всегда было слишком много. В детском саду они возвышались надо мной грозными нянечками в замызганных белых халатах, в школе хищно нависали саблезубыми директиссами. С потухшими глазами и измученным ртом, замазанным красным, они тащили трупики мокрых кур; скрюченные желтые лапки торчали между звенящими бутылками с пятнадцатикопеечным кефиром. От женщин остро пахло кухней и бедой. Жрицы чанов и кастрюль, повелительницы кухонного огня, укротительницы пьяных мужей и горячего пара – такими они запомнились мне, выросшей на просторах коммунальной кухни, засиженной ленивыми рыжими тараканами.

Счастливым исключением опять же была моя мать; хрупкая, маленькая, почти бесплотная фея, парящая над землей. Она укрылась в особенный мир, где звучали концерты Вивальди, фуги Баха и выла неистовая скрипка Паганини. Она спряталась между сладко пахнущих альбомов по искусству и книжек с английскими идиомами. Она правила волшебной страной, в которую допускалась лишь я одна. Вместе мы листали и нюхали толстые книги, слушали пластинки со сказками Киплинга и похождениями барона Мюнхгаузена. А перед сном она читала мне, переводя с английского, «Алису в стране чудес». Я засыпала, подложив под щечку ее маленькую теплую руку. Уже тогда поняла: из душной реальности можно свалить. Главное, найти подходящую лазейку.

Отца и мать я считала не вполне мужчиной и женщиной, скорее – полумифическими существами. Себя же представляла их таинственным детенышем. Остальные мужчины и женщины мне не нравились. Их жизни казались неуютными и печальными. Я не хотела быть ни мальчиком, ни девочкой. Не желала вырасти ни в мужчину, ни в женщину. Была сама по себе и уже в раннем детстве поняла: не впишусь во взрослый мир.

Кукол не терпела, играла в солдатики и машинки и без конца прижимала к груди мягкие игрушки с грустными стеклянными глазами. Как-то на день рождения выпросила красный меч и щит и в экстазе носилась по комнате, потроша воображаемых врагов. Моими кумирами были Илья Муромец и Добрыня Никитич, сошедшие со страниц украшенной теснением книги с русскими былинами. Я мечтала встретить своего Змея Горыныча и сразиться с ним.