Тори Грасс - В прошлой жизни я была мужчиной

Да-да-да! – прямой угол составляет девяносто градусов, Волга впадает в Каспийское море, а все авторы пишут исключительно о себе. Что бы ни утверждал Пушкин, при всём уважении к последнему, литературного героя придумали себе сами литераторы, чтобы его существованием оправдывать перед читателями собственные несовершенства.

Даже если автор – брутальный мачо, но в тот момент, когда он пишет о деве юной, воздушной и сладкой, как свежий зефир – он пишет о себе. О том, как он переживает этот зефир. Даже, я бы сказала, пережёвывает – жадно, давясь и истекая слюной, или же, напротив, томно, со стоном закатывая глаза и максимально растягивая удовольствие.

Потому что в реале нет никакого зефира – есть… эмммм… предположим, Света Лапочкина, фея из супермаркета двадцати четырёх лет от роду (фее, не супермаркету). Которая, может быть, и не прочь где-нибудь в подсобке взять и зажечь с автором, мужчина хоть в себя, хоть в Красную армию, но женатый, а ей бы уже бы замуж, в конце-то концов! Да и сколько удовольствие не растягивай, заканчивать когда-нибудь да придётся.

Однако не ограничусь констатацией очевидного и пойду ещё дальше: Читатель, что бы он ни читал, тоже читает исключительно о себе! Та-таааам!

Как-то раз я имела глупость опубликовать немного сыроватое, с точки зрения читавшей меня публики, стихотворение, и тут же понеслось! Ох, не зря Зинаида Гиппиус оставила в веках своё бессмертное: “Если надо объяснять, то – не надо объяснять", ох не зря! Меня тут же атаковали сакраментальным вопросом, что означает строка «Степь обманчиво невинна».

Гиппиус тысячу раз права. Поэзия ассоциативна, и если чьё-то сознание делает на этой фразе холостой оборот, то у этого “кавота” просто нет необходимого опыта. Это не хорошо и не плохо, просто его нет! Только дурак, старательно делая умное лицо, станет уверять, что ему всё и всегда ясно – опыт любого из нас ограничен, и его недостаток может быть замещён разве что воображением, которое тоже не распределено между всеми поровну.

Но даже попытавшись вообразить то, что никогда не было пережито, мы «увидим» совсем другую «картинку», чем та, которую видел автор стихотворения. Пресловутая тучка золотая Лермонтова в сознании каждого из нас будет выглядеть по-разному, сколько читателей – столько и тучек. И это лишает всякого смысла споры о поэзии: она универсальна. Если это, конечно, поэзия, а не графомания. Каждый читатель вкладывает в её образы собственный уникальный опыт.

Но если такого опыта нет, то слова просто останутся словами. Я тоже не всегда могу понять то, что пишут собратья по перу, и не берусь выносить суждений о чужих стихах вовсе не из чувства корпоративной солидарности. Больше скажу: я и свои-то стихи не все могу объяснить, и это тоже нормально. Многое пишется из подсознания, которое смахивает на кипящий супчик: то ломтик морковочки всплывёт, то кусочек мяса – всплывают и облекаются в слова, а объяснять приходится рационально. И тут возникают трудности перевода: интуитивное перевести на язык рационального можно только с изрядными издержками и весьма приблизительно. То есть некоторые вещи можно только прочувствовать – или не прочувствовать, если на шестерёнках вашего чувственного опыта зубцы не совпадают с авторскими…

И последнее, что можно сделать в такой ситуации, это из своего непонимания вывести неудовлетворительное качество произведения: такой «вывод» изобличает человека вздорного и не в ладах с логикой, хрестоматийная ситуация Лисицы и Винограда.

В свете вышеизложенного уже просто нагло лезет в глаза следующий вывод – прям подпрыгивает, гримасничает и машет руками: вот он я, да вот же, ну чего ж вы такие тупые! Слышите? – Тайн не существует! То есть, тайны могут оставаться тайнами, пока не произнесены или не написаны где угодно, а хоть бы и на заборе, за которым складированы дрова. Как только вы открыли рот или занесли руку над листом бумаги – всё ваше досье до копейки сразу стало национальным достоянием. Потому что речь каждого так же неповторима, как папиллярные линии, но, в отличие от них, содержит ещё и полный «хромосомный набор» личности, составленный из нашего образа мыслей и поступков. Мы есть то, что мы говорим, и что на уме, то и на языке, как ни пытайся это спрятать за словами. Изображать из себя то, чем мы не являемся, можно только безмолвствуя, и если бы большую часть времени мы не были заняты собственными проблемами, то все бы про всех давно знали всё.

Но, кажется, за всем нагромождением этих смыслов, я чуть не выплеснула с водой и ребёнка, которого это всё и началось. Степь. Обманчивость. Невинность…

Однажды я проснулась и собралась было сварить себе, по обыкновению, кофе. Но едва спустила одну ногу из постели, как, что называется, «попёрло»: схватила блокнот и карандаш и, сидя в такой нелепой позе, записала почти без исправлений целое стихотворение, которое объяснить не могу до сих пор… Но чувствую именно так!

То же самое с этой обманчиво невинной степью. В силу профессиональной деформации (да-да-да, моя “адекватность” стремительно убывает в обратной пропорции к педагогическому стажу), физиологически не выношу заданных, но не отвеченных вопросов, и поэтому попытаюсь объяснить, что я имела в виду. Есть такое выражение – «пасторальный пейзаж». Или «буколический», эпитет на ваш вкус. Когда на него смотришь, то испытываешь умиротворение, какое, должно быть, знали только Адам с Евой в райских кущах до инцидента с запретным плодом.

“За Минводами светает,

Степь обманчиво невинна.

И пейзажу не хватает

Лишь попа или раввина.

Позади остались груди

Одиноких лакколитов.

Электричка землю крутит

Мимо хуторских калиток.

Камыши вихрами машут

Над колючею щетиной

Перепревших зимних пашен,

И луна висит полтиной

Над пригорком, за которым

Тихо солнце поспевает

Аппетитным, рыжекорым

Раскалённым караваем”.

Так это и выглядело из окна моего поезда.

Словом, то, что мы с вами имеем, – прачечная мистерия масштабов от мелкой постирушки до большой стирки: каждый суёт в этот барабан всё, чем богат. И эта музыка будет вечной! Ибо есть, как минимум, четыре феномена, наблюдать над которыми глаз не устаёт никогда: бегущая вода, пламя свечи или костра, работающий человек и окошко включённой стиральной машины. Про прямой уголь я уже даже и не заикаюсь.

Я – классическая Фанера Над Парижем, моё основное занятие – пролетать!

Планомерно и последовательно я пролетаю над всем, чего страстно хочу: над Питером, в котором я хотела учиться после школы, и позднее – с упорством обречённой, устраивая себе туда командировки и стажировки (надо ли говорить, что ни одна не состоялась?); над Одессой, от которой даже раз была на расстоянии трёхчасовой поездки морем; над Пушкиногорьем, которое постепенно превращается теперь для меня в мифическое Средиземье с хоббитами, эльфами и гномами, пропорционально шансам туда попасть; над Шотландией и островами Северного моря, над белыми утёсами Дувра, над Чинкве-Терре и Кикладами, ну и, в конце концов, над Парижем, в котором стоило бы хоть умереть…