Алексей Горшков - Времена года

За мною зажигали города,

Глупые чужие города,

Там меня любили, только это не я…

(«Аукцыон»)

I

Когда гроб начали опускать в землю, он посмотрел вниз и стал ковырять носком ботинка кусок замерзшей грязи. Земля под ногами была твердой, чуть припорошенной мелким как раскрошенный пенопласт снежком. Еще совсем немного, и скоро все кончится. Могилу начали засыпать. Он стоял, чуть съежившись, держа руки в карманах, и думал о том, что ему холодно, и хочется уйти. На похоронах было всего человек пятнадцать. В этой камерной траурной обстановке он чувствовал себя неуместным и лишним. Все молчали. Никто вроде бы не плакал. В серой тишине кладбища отчетливо было слышно, как комья земли вперемешку с камнями глухо ударялись о гроб в засыпаемой могиле.

Недалеко от них, метрах в двадцати, двое, орудуя лопатами и ломами, копали яму. Мерзлая земля каждый сантиметр себя отдавала с боем. Работать было тяжело – яма упрямо не хотела становиться могилой, но копавшие ее, с красными от водки и ветра лицами, знали свое дело хорошо. Скоро и сюда люди в трауре привезут еще одного покойника, постоят над ним и уйдут, оставив его тут навсегда.

Покойнику на кладбище холоднее всех – он в тонком недорогом костюме, в лакированных туфлях и синтетических носках. На нем его лучшая рубашка и черный строгий галстук. Покойнику стыдно – его беспомощного мыли и одевали, потом несли в деревянном ящике крепкие здоровые мужчины. Покойнику страшно. Крышка над ним закрылась. Его опускают в ледяную могилу, где он обречен сгнить. Для него все закончилось. Ему, наверное, было бы лучше неопознанным трупом в морге, где для живых он рабочий материал, безымянное мертвое тело такого-то пола, такого-то возраста, с такими-то причинами смерти – тогда он не чувствует себя наряженным чучелом или выставленным на посмешище пугалом. Покойнику лучше быть мертвым.

От всех этих мыслей было очень неприятно. Они бесконтрольно лезли в голову, крутили в животе и горьковатым вкусом, как при больной печени, отдавали во рту. Ему хотелось избавиться от них, но никак не получалось. В голове сама по себе то и дело возникала картинка, где покойник – это он сам, с лицом и руками из застывшего воска, стеклянными глазами и холодным, уже готовым для поцелуев лбом… У него появилось легкое, чуть нарастающее чувство тошноты и сильное слюноотделение. Последние минуты тянулись особенно долго, время словно сковало морозом. Такое ощущение, что все вокруг замедляется против своей воли, еще немного и наступит полное оцепенение. Брезгливо поморщившись, он заставил себя глотнуть собравшуюся во рту слюну. Нужно было скорее идти, чтобы не остаться здесь навсегда среди могил и крестов. Часы на руке показывали почти двенадцать. Если уйти прямо сейчас, то можно успеть сегодня сделать все, что планировал – достаточно было просто больше не терять времени. Он окинул взглядом присутствующих, из которых знал только Андрея, его мать и сестру. Еще одного человека он, определенно, видел раньше, но имени его не помнил. Вера Петровна заметно постарела. Она казалась какой-то совсем щуплой, как маленький сжатый кулачок. Он старался сильно ее не разглядывать, особенно лицо, серо-землистого цвета, от которого ему делалось еще больше не по себе. Ее дочь стояла возле нее. Лиза почти не изменилась, может быть, поправилась совсем немного, хотя это ей даже шло. Она выглядела очень уставшей, но все-таки красивой. Уже заметное легкое увядание, усиленное горем и преломляющееся через призму образа в его памяти, придавало ей нежно-болезненный шарм необратимости прошлого.

Никто сейчас не смотрел в его сторону. Еще раз взглянув на часы, скорее уже без надобности, а просто машинально, он развернулся и быстрым шагом, не оборачиваясь, чтобы ни с кем не пересечься взглядами, направился к машине. В голове мелькнула мысль, что позже обязательно нужно будет позвонить Андрею и тогда еще раз выразить свои соболезнования.

Только почти дойдя до дороги, он испытал облегчение, как будто миновало и обошлось. То, что сидело сейчас внутри, вдруг вскрылось и стало очевидным – все это время, пока длились похороны, он боялся, что с ним заговорят, о чем-то спросят, позовут на поминки. Такое чувство, что вот-вот и к нему обратится кто-то из незнакомых и спросит кто он и откуда, или кем, собственно, приходится покойному. Тогда придется что-то говорить, будто оправдывая свое присутствие среди родственников и близких.

До машины оставалось уже метров пять. Меньше, чем через минуту он заведет мотор и уедет отсюда. Через полчаса будет в гостинице: примет душ, перекусит и выпьет кофе, (хорошо бы еще немного коньяка). Через несколько часов у него запланирована встреча, потом еще одна. Ближе к вечеру опять вернется в гостиницу, а, если получится, то немного поспит. После дороги и похорон он был уставшим и подавленным. Вообще, очень странно, только приехав в город, первым делом оказаться именно здесь. Но так уж получилось, почти случайно. Теперь этого уже не изменить. Он сел в машину, закрыл дверь и пристегнулся. Внутри у него как будто что-то тянуло, давило и посасывало: то ли чувство тревоги, то ли стыда и неловкости. Он знал, что не нужно об этом думать. Самое неприятное уже закончилось, он уезжает и оставляет кладбище за спиной.

II

Что-то внутри обрывалось, ускользало от него навсегда. Опускаемый в землю гроб, как тонущий корабль, тянул за собой плавающие на поверхности предметы. Внутри этого корабля был человек, заколоченный и неподвижный. Теперь про него говорят в прошедшем времени, в настоящем его больше не существует. Живут только фантомные боли. Андрей взял горстку земли и бросил ее в могилу. Ему мерещилось, что все вокруг немного покачивается, как будто плывет, и от того кажется нереальным. Могилу засыпали. Он стоял пустой и отупелый. К нему подошла сестра Лиза и что-то тихо сказала. Потом она пошла к маме. Та плакала. Кажется, что она не переставала плакать со дня смерти Димы. Лиза обняла ее и прижала к себе… Она видела, как уходил с кладбища Игорь – руки в карманах, съежившийся, торопливой походкой шел в сторону дороги, по которой в обоих направлениях, быстро и не очень, двигались автомобили с живыми в них людьми. Видела, как не далеко от них хоронят еще одного человека, почти могла различить лица и голоса пришедших его проводить. Она словно слышала тяжелое дыхание могильщиков и уже не отличала его от своего собственного. На открытых руках и лице все сильнее чувствовался режущий холод. Лиза обнимала маму, сейчас та казалась ей совсем маленькой, слабой и почти безжизненной. Прижимать ее к себе было намного легче, чем смотреть на нее, видеть, как за эти несколько дней она изменилась, как осунулось и постарело ее лицо. Это был единственный способ быть с ней сейчас и при этом не смотреть ей в глаза.