Илан Хайтнер - Король хумуса, королева ванны

Мы поехали к нему домой на такси, которое все ехало, ехало, и конца края этому не было. Нам было хорошо. Пока, наконец, мы не остановились. Мы звякнули Пэнку по домофону. Он спустился по лестнице нас встретить, мы обнялись, и поднялись к нему в дом, который Фили очень приглянулся. Поболтали о том, о сем, затем спустились вниз чего-нибудь перекусить, прежде чем идти на обещанную нам вечеринку, ради которой мы, собственно, и приехали. Кстати, стоит уточнить, что вечеринка была приурочена к окончанию второго года обучения в бизнес школе.

На саму вечеринку мы приехали тоже на такси. Там было полным-полно маменькиных сынков, папенькиных дочек, мажоров разного калибра и прочих, им подобных. Эдакие детишки богатеньких родителей, разномастные придурки, пустые и лицемерные, и каждый пытается, типа, показать всем, как ему тут по кайфу. И одеты они в дорогие шмотки: пиджаки и галстуки удавки, шикарные платья и жмущие туфли на шпильках. На танцполе не было ни одного свободного, не просчитанного заранее движения, ни одного такого, которое бы шло от души, от ощущения музыки и самого танца. По каждому из присутствующих можно было понять, кем является его или ее папаша. Вокруг отпрысков более важных шишек ошивалось больше народу с подобострастными улыбками. Они были как надутые индюки и делали вид, что вся сутолока вокруг них – дело для них привычное. Многие из них почти и не танцевали, если вообще что-нибудь там происходившее можно было назвать танцем. Просто кошмар какой-то, а не вечеринка. На лице Фили можно было прочесть вселенский облом. Я тоже был разочарован мистером Пэнком. К чему были все его непрекращающиеся попытки зазвать нас на эту вечеринку? Что с ним? Он вообще не видит, что вокруг него творится? Неужели большие деньги так ослепляют?

Однако, наблюдать за разочарованной Фили мне нравилось. Она была такой милой в этот момент. Когда она разочарована чем-то, она хмурит брови, как мой племянник, и у нее так забавно задирается верхняя губа. Было смешно, что с одной стороны она выглядит такой взрослой и умудренной жизнью, а с другой стороны она все еще маленькая девочка двадцати одного года, которая если вдруг не получает то, чего ей хочется, то ужасно огорчается. Я с высоты своего возраста успел уже прохавать столько говна и столько разочарований, что одним разочарованием больше, одним меньше – меня это уже просто никак не колышет. Ни вправо, ни влево. Скажем наоборот, я очень удивлюсь, если вдруг не разочаруюсь от чего-нибудь. Единственное, что меня, пожалуй, на самом деле разочаровывает – это то, что я уже не разочаровываюсь ни от чего, или, говоря другими словами, у меня нет никаких ожиданий ни от чего. Другими словами – этой жизни, похоже, удалось уложить меня на обе лопатки.

Но я не готов с этим смириться. Не готов и все. Не готов смириться с тем, что я больше не разочаровываюсь, потому как это так же значит, что ничто также не может меня приятно удивить. Это значит жить просто так, без надежды и без отчаяния. Но, я здоров, солнце продолжает всходить каждое утро, в моей семье все здоровы, и этого уже достаточно, чтобы на лице была улыбка. Все это знают, но никто не улыбается, все равно. Когда я говорю «улыбается» я имею в виду искреннюю радость, ту, которая идет из самого сердца и не зависит ни от чего: ни от поездок заграницу, ни от покупок, ни от комплиментов, которыми нас осыпают, ни от удачной сделки или оставшейся в шкафу половинки виски. Ведь из-за границы приходится возвращаться, новая одежда перестает радовать после первого раза, сделка уходит в прошлое, и после спиртного наступает похмелье.

Я хочу, чтобы радость была искренней, как радость продолжающейся любви, радость довольствия малым, радость от выражения благодарности. Вот только как, блин, такого можно достичь, а?

Мы вернулись в дом мистера Пэнка и завалились спать в салоне на диване. Нам было хорошо. Моя рука лежала у нее под боком, и вскоре начала неметь, но я не хотел ее убирать, потому что, мне казалось, что так Фили удобно, и, кроме того, мужчина я или нет? Настоящий мужчина не будет жаловаться на онемевшую руку, если так его девушке удобно. В определенный момент я почувствовал, что рука напрочь онемела, но Фили как раз промурлыкала что-то типа: «мне так хорошо с тобой». И мне стало ясно, что пусть даже руку у меня ампутируют, я ее сейчас не уберу. Но, в итоге это стало переходить все границы, рука потеряла чувствительность, и я понял, что если я хочу еще когда-нибудь в этой жизни быть способным, например, дрочить, мне срочно руку надо вытаскивать, или придется тренировать плавность движений на правой руке. Да, я левша.

Я что-то промычал, типа: «эм… малышка… милая…". Она немного приподнялась, как раз, чтобы я мог вытащить руку. Но рука онемела настолько, что не реагировала вообще, и, казалось, весит пятьсот тонн. Вытянуть я ее не мог. Кое-как, второй рукой вытянул я руку из-под ее бока. При этом кисть моя безжизненно свисала, как эдакий пучок вареных макаронин на вилке. Слава Б-гу, через пару секунд я снова начал чувствовать свою кисть. И с этим ощущением снова ощутил радость жизни от происходящего. Я начал тихонечко щекотать ее вдоль спины, немного вокруг ребер, типа я совсем не собираюсь продолжать в сторону ее груди, а так – глажу по спине, чтобы сделать ей приятно. Но дорожка к ее груди была намертво заблокирована локтем, который совсем не собирался оттуда никуда уходить. Как я не пытался ее возбудить, ни легкие поцелуи спинки, ни почти бессмысленный шепот на ушко, и легкие прикосновения языком к ее шейке, все это не помогло сдвинуть локоть ни на миллиметр, и она продолжала лежать, не пытаясь развернуться для объятия или поцелуя. Минут через пять я, было уже, отчаялся, и попытался тоже заснуть, как мой милый друг между ног дал мне понять, что его не интересует, что я для него на сегодня определил, и что он так мне этого не оставит. Типа нельзя привести коня на водопой и не давать ему воды, жаловался он, и начал мстить мне некислой болью в яйцах. Я снова предпринял попытку возбудить ее, не увенчавшуюся успехом, а потом еще. И опять облом. И так продолжалось до момента, когда на улице начало светать, а в моих яйцах наступила совсем беспросветная тьма.

Поутру я слышал, как мистер Пэнк перетирает по телефону с каким-то из своих мажоров-дружков про прекрасный вечер, и то как было здорово. Чувак, ни разу не упускавший возможность повеселиться на полную, не глупый, любящий жизнь и не терпящий фальши, для которого если уж дискотека – так убитым напрочь под кислотой, головою прямо в динамике, двадцать часов подряд, сейчас полчаса воздевает ручки к потолку в костюмчике и галстуке, и называет это крутой вечеринкой? Что произошло с этим человеком? Могут ли шкурные интересы настолько резко изменить человека? Или же смена позиции влечет за собой и смену сознания? Типа тех политиков, что, будучи в оппозиции орут как ненормальные против чего угодно, а, придя к власти, начинают делать как раз то, против чего надсаживали горло до того?