Юлия Пушкарева - Бог бабочек

– Знаю. Я его тебе тоже скачала.

Я привезла тебе жёсткий диск с фильмами, книгами и музыкой – чтобы разбавить беспросветность твоего, как ты выражаешься, мультимедийного голодания . Если погода здесь просто нестабильна, то Интернет стабильно-отвратителен. Безо всякой тревоги жду момента, когда мне придётся убедиться в этом самой: не пугает даже перспектива остаться совсем без связи с миром, пока я у тебя. Наоборот, есть в этом нечто обострённо правильное – будто я отрекаюсь от всего, что может хоть как-то меня от тебя отвлечь.

Были и времена, когда не отрекалась. Стоя рядом с тобой, я совсем не хочу вспоминать о них – и понимаю, что мы оба ещё не раз вспомним.

– Вот и умница… – (Снова потягиваешься и дремотно зеваешь, силясь избавиться от мягкой хватки сна. Твой телефон то и дело светится уведомлениями, но ты больше до него не дотрагиваешься; Марина и иже с ней?.. Не ожидала от тебя такой тактичности – я ведь должна быть не в счёт , как кроткая Молли Хупер в сериале о Шерлоке. Не-то-чтобы-женщина. Отвожу глаза). – О, смотри!

Пользуясь перерывом между дождями, мужичонка из дома напротив принимается шумно выбивать ковёр. Чуть дальше, по ту сторону дороги, старушка ведёт куда-то трёх тощих коз; останавливается и обменивается с мужичонкой приветствиями. Ты странно улыбаешься.

– Хочется иногда жить… Вот так. Просто , что ли, не знаю. Не перенапрягать мозги. Завести свой дом, хозяйство… Выбивать вот так же ковёр, ухаживать за яблонями. Соленья-варенья всякие делать. Заняться резьбой по дереву.

– Пасти овец, – подхватываю я.

– И овец… Что, разве плохо? – (С вызовом проводишь ногтем по моей руке; замираю от жгучего удовольствия). – Точно лучше, чем то, как я сейчас живу. И даже лучше, чем как ты.

– Неплохо. Просто… Слышала вот или читала где-то, что есть люди-овцы и люди-пастухи. Ну или, может, люди-овцы и люди-хищники… Так вот, ты – явно не овца. Не годишься для такой жизни.

Смотришь с въедливым прищуром. Мне очень хочется, чтобы ты царапнул меня ещё раз, – и, конечно, ты этого не делаешь.

– Довольно жестоко, Тихонова. Пахнет Ницше с его Сверхчеловеком… Они ведь тоже люди, а не скот.

Киваешь на сценку за окном. Старушка уже бредёт дальше, а мужичонка продолжает ритмично выбивать ковёр.

– Жестоко. Но, по-моему, верно. Я тоже думаю, что некоторые люди созданы пасти, а некоторые – пастись. Иначе наше общество было бы совсем иначе устроено.

Хмыкнув, приобнимаешь меня за талию и притягиваешь к себе.

– Вот теперь и правда хочу опять напиться! Всё из-за тебя.

Два года назад

– …Так дело в твоём бывшем?

В бывшем . Сериальное, пошловатое слово – никогда мне не нравилось. Звучит так, будто его нужно произносить с пренебрежительно-намекающей ухмылкой: мол, мы же все понимаем, что речь о какой-то досадной, плохо завершившейся истории из прошлого, так давайте сделаем её ещё более несерьёзной и обытовим. Дружно притворимся, что этот человек и чувства к нему ничего особенного не значат и не значили. Дружно уподобимся животным, которые спариваются – и потом забывают, с какой именно особью это произошло, потому что конкретность особи совершенно не важна для продолжения рода.

Даже если бы ты стал моим «бывшим», мне было бы мерзко называть тебя так.

Качаю головой, не глядя на Егора. На улице очень холодно – неудивительно, если учесть, что уже третий час ночи и конец сентября; плотнее запахиваю пиджак. Взять на заметку: если я ещё когда-нибудь предприму отчаянную попытку отметить день рождения в беспросветной депрессии, нужно надевать не праздничное платье, а что-нибудь поплотнее.

– Нет. В одном… близком человеке. Мы не встречались.

– Но ты его любишь?

По-детски непосредственная бестактность. Хочется сразу выдохнуть «да», но что-то меня останавливает. Возможно, даже слово любишь мелковато.

Если бы я могла объяснить, по-настоящему выговориться; но – не могу до конца. Никому, никогда. Ничего, кроме полупьяного бреда взахлёб – как вышло сегодня, когда я вдруг по-идиотски разревелась в плечо Егору.

Как рассказать, что я служу богу и мой бог оставил меня?

И с чего я взяла, что едва знакомый коллега-филолог, любитель антиутопий и японских мультиков, поймёт это, если не поняли моя собственная мать, Вера и двое врачей?.. Не представляю.

– Не только. Я его… помню. Знаешь, всё время. Всегда. Во всём и во всех. Это ещё больнее, чем просто любить.

– То, как ты плакала. Так не плачут из-за обычного воспоминания.

Ещё один псевдо-психолог?.. В последнее время их как-то много вокруг меня.

В последнее время – после того, как ты ушёл из моей жизни. Просто решил, что так будет лучше, – и ушёл. Выстроил матовую, непроницаемую стеклянную стену своими программистскими чарами, и я не сумела разбить её.

В последнее время – все эти месяцы, прожитые с дырой в груди. Её никто не видит, но она довольно большая, примерно с кулак. Чёрная. Сквозь неё свищет ветер. Она часто ноет. Я не хочу учиться в магистратуре, не хочу работать, не хочу даже писать. Особенно сильно не хочу есть: чувство сытости отвратительно.

В мой двадцать второй день рождения мне на двести лет больше. Я давно под землёй, вокруг холод – и червивые пласты давят, давят, давят на грудь.

Улыбаюсь, поправляя съехавшую с плеча сумку. Листва уныло шуршит под ногами. Мы с Егором второй час бродим вокруг общежития; я всё больше жалею, что Вера всё-таки уговорила меня отметить праздник, чтобы «немного отвлечься».

На что можно отвлечься в пустоте, когда всё важное уже утрачено? На что и – зачем?..

Я ещё не знаю, сколько страшного впереди. Не знаю, что пару месяцев спустя у меня отберут моего старого профессора, а вскоре после – дедушку. Отберут ещё безвозвратнее, чем ты отобрал себя. «Вам надо меньше стараться, Юля: Вы так перегорите», – годами увещевал мой профессор, но я не слушала. И угощал меня итальянскими винами. И читал куски «Евгения Онегина» наизусть.

Егор первым увидит меня после того, как я узнаю об аварии. На похоронах будет неловко держать меня за локоть, чтобы я не упала. Отвернётся, когда жена моего профессора – изуродованный переломами остов на инвалидной коляске – поцелует меня в лоб; из всех его учеников – почему-то одну меня.

В эту ночь такое вряд ли привиделось бы нам обоим и в кошмаре – как много чего ещё.

– Мы не вместе и не были вместе, – выдавливаю я. – Просто общались… несколько лет. И он решил прекратить общаться. Это всё.

– Ну, это фабула. Событийный костяк. А сюжет?

Качаю головой. Егору нравится походя поблестеть своими знаниями; это роднит его с тобой, как и многие другие мелкие чёрточки. Мелкие – потому что сущность у него не хищная, а оленья. Жертвенно-кроткая сущность того, кто в древних лесах убегал, а не догонял, – хотя он постоянно претендует на противоположное. На какую-то порочную брутальность. В отличие от тебя, безосновательно претендует; это создаёт флёр смешного несоответствия – будто семилетний мальчик примеряет папин пиджак.