Юлия Пушкарева - Бог бабочек

Может, порочность в нём и есть, но другая. Не просчитанно-математическая, как у тебя, не порождённая вечным самоанализом. Бездумная, по-детски эмоциональная – порочность испорченного эгоцентричного ребёнка, который время от времени решает поиграть в лицемера и манипулятора.

Я долго не могу признаться себе, что общаюсь с ним лишь потому, что он хоть немного похож на тебя. Когда признаюсь, мне становится противно – и дыра в груди ноет ещё неистовее.

– Я знаю, чем сюжет отличается от фабулы. Благодарю.

– Прости, – он виновато сутулится.

Как же я тоскую по твоей военной осанке, по линиям шеи и плеч… Провожу рукой по лицу.

– Ничего. Я просто не понимаю, о чём ты спрашиваешь.

– Ну, эм… То есть вы исключительно дружили и у вас не было?..

Он целомудренно замолкает. Подозрительно целомудренно – учитывая до абсурдности откровенный узор беседы.

Долго колеблюсь. До сих пор не знаю, как ответить на это самой себе. С нашей ночи на съёмной квартире прошло почти два года, и подвешенное состояние невинности/не-невинности уже стало привычным – как боль из-за хронического изъяна внутри. Боль, которую всё равно ничем не вылечить – можно только по привычке терпеть.

Смотрю Егору в лицо.

– Было.

– Ясно, – он отводит взгляд. – И что, прямо… постоянно? Я имею в виду, параллельно с другими его отношениями? Ты упоминала, что…

– Нет! – испуганно перебиваю. Не могу так очернять тебя – ты делал это с другими, но не со мной. Не могу – вопреки тому, что мне всё ещё очень хочется себя жалеть. Плакать при Егоре было нездорово приятно: он вёл себя, точно Христос, утешающий грешную Магдалину. Смешно и грустно. – Нет. Один раз. Только один. И он… сожалел. Наверное. Не знаю. – (Смотрю на вывеску продуктового магазинчика; светящиеся буквы медленно расплываются). – Я… не хочу больше об этом.

Покосившись на меня, Егор на ходу достаёт сигарету. Закуривает.

– Не похоже. Но как скажешь… Выходит, Гамлет в твоём рассказе про Гамлета и Горацио – это он?

Взять на заметку, пункт второй: соглашаться на писательскую дуэль с псевдо-психологами – дурная затея.

Кашляю от едкого дыма. Курит он что-то дешёвое, чуть прогорклое. Непонятно, как можно иметь такой отточенный вкус в литературе и отвратительный – во всём остальном.

– Постоянная рефлексия, плюс истероидные перепады, плюс уклон в меланхолическое философствование, – с той же ребяческой бестактностью продолжает Егор, не дожидаясь моего ответа. – Ну, и Горацио вечно при нём – скорее как тень или служитель, чем как друг. Это его экзистенциальная роль. И без Гамлета для него ни в чём не стало смысла, хотя тот бывал жесток и несправедлив… Твой «близкий человек» случайно не Гамлет по соционическому типу?

Улыбаюсь.

– Как-то не задавалась этим вопросом.

– Зря. Вот даже судя по тому, что я от тебя слышал – наверняка да. И тогда Горацио – выходит, ты?

Снова начинаю нервничать. Несмотря на бестактность, порой он действительно хорошо меня понимает. Пугающе хорошо.

– Ты как-то всё упрощаешь. Нельзя же так прямо отождествлять…

– Да ладно-ладно, не закипай! – он бросает окурок мимо урны; почему-то меня передёргивает.

– Я не закипаю.

– Закипаешь. Когда ты моего «Инвалида» критиковала за излишнюю декларативность, у тебя было такое же лицо.

«Излишняя декларативность». Точно, так я тогда и сказала – дословно. Это было так важно для него?.. Интересно.

Ловлю себя на этом интересно – и вздрагиваю. Оно не моё, а твоё. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому – тягу быть не собой, – когда говорю с Егором?..

В его стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в твоих и моих. Он умеет свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же – и лучше.

К счастью, я не честолюбива и осознаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов – даже если я, как вампир, вытяну из Егора всё.

Или?..

– Я правда больше не хочу об этом. Извини, что расплакалась при тебе.

Он пожимает плечами.

– Дурочка ты. Я был за.

– За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?

– За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое… Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.

Лестный блеф. Что он может знать о боли? Тем более – о боли, которую мы с тобой зачали и породили?

– Жалость? – зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном – как будто хочу обидеть его.

– Нет. Сострадание.

– Не вижу особой разницы.

– Есть разница. Сострадание подразумевает уважение, а я очень уважаю тебя.

Уважение … На меня снова набрасывается удушающее дежавю. Ты произносишь это слово с тем же высоким пафосом.

Егор останавливается и серьёзно смотрит на меня своими оленьими глазами. Его сострадание и подразумевает звучат немного смешно: он тоже картавит. Впрочем, не так заметно, как ты, поэтому в моей системе ценностей это скорее минус.

– Хорошо. Потому что мне не нужна жалость. Ничья, и твоя тоже. Запомни на всякий случай.

– Влюбилась, что ли?..

Тоже останавливаюсь. В первую секунду тянет машинально уточнить: «В тебя?» – но потом я представляю, как оскорбительно это прозвучит, и прикусываю язык.

Кажется, он, как и я, чётко разделяет понятия любить и влюбиться . Вопрос бросает якобы провокационно, в самый неожиданный момент. Засчитано – точнее, было бы засчитано, если бы не его вспыхнувшие щёки.

Долго молчу. Ответ «да» будет откровенной ложью. Но я вдруг понимаю, что очень не хочу отвечать «нет».

В Егоре есть что-то бесполое, удивительно не-мужское; не могу толком выразить, что. С ним мне почти так же спокойно и бесстрастно , как с Верой или с кем-то ещё из моих немногочисленных подруг. Может быть, он мне нравится – но в этом тусклом «нравится» так мало и ценности, и угрозы, что оно не стоило бы размышлений, если бы…

Если бы в отсутствии этих размышлений был какой-то смысл. Если бы он был хоть в чём-то. Если бы остались хоть какие-то нормы и границы, в которые я до сих пор бы искренне верила, – теперь, с дырой в груди.

Мне не нужен Егор. Нужен разве что в качестве шута или пажа: с ним бывает легко и забавно, а его неуклюжие попытки манипулировать порой тешат мою тягу к самомучительству. Очень многое в нём меня раздражает – к примеру, полное отсутствие бытового такта. Если он забредает на чай, то может без лишних церемоний залезть в тумбочку, где мы с Верой держим сладости, и за полчаса уничтожить недельные запасы печенья; если просит о помощи, то, получив её, никогда не скажет «спасибо»; если кто-то из знакомых платит за его кофе, проезд в автобусе или ксерокопию, это воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и память о долге тает стремительно, словно весенний снег. Иногда он ещё застенчивее меня, а иногда – наглее самых наглых из тех, кого я знаю. С ним хорошо беседовать о чём-нибудь вроде социализма и философии Канта, обсуждать тексты и смотреть мультики; пожалуй, на этом всё. В своей коросте из боли я смотрю на него, как гора на переменчивый ветер: с улыбкой, полной недоумения.