Askar Ussin - ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении

Впрочем, не только его. Почему все же такое происходит? Видимо, мы еще не совсем вышли на ту самую «стабильную прямую роста», и чиновник не был бы чиновником, если бы не соврал. При всем при этом я считаю, что мне крупно повезло. В буквальном смысле – «крупно». Я, как «совесть», должен был признать, что художник не слишком схалтурил, а заказчик не пожалел на меня средств, не своих, естественно, но тем не менее. Я определенно себе нравился и, похоже, вызывал неподдельный интерес у небольших партий пешеходов, которые периодически останавливались, чтобы поглазеть на новейшее городское чудо, но все еще не осмеливавшихся потереть об меня свои ладошки на удачу: ну а вдруг еще оштрафуют!

В общем, на меня действительно можно было посмотреть и получить свою заслуженную порцию эстетического удовольствия. Конечно же, ваял меня не Микеланджело, или Роден, а местный, но вместе с тем достаточно заслуженный ветеран художественно-ремесленного фронта. Я совсем немногое о нем знал, однако мое знание ограничивалось только теми гранулами, той отработанной пылью-пыльцой, что, слетев с его натруженных рук, успела осесть на камне и стать частью меня. Такая вот химия-алхимия. Да, все же мой создатель – хороший человек. Но мне он нравился больше, когда он был молодым. Может быть, все мы в молодости немного лучше, но мой пигмалион действительно заслуживал того, чтобы сказать о нем несколько слов.

Он был мальчиком, уродившимся в рабоче-интеллигентной семьи. Такой симбиоз, я бы даже сказал, сизигия ума и действия, вернее, действия и ума, и породил этот сгусток энергии, который уже с самых младых ногтей знал, что будет большим художником. Конечно, сначала он не мог выразить этого знания доступным ему способом, но даже и не придавал этому непонятному жжению в груди особого значения. Он просто знал, что родился таким. Это как монгольское пятно , которое не требует объяснений. Он рос, как и все его сверстники, как и все дети, которые имели счастье родиться в благополучной семье и не знать, что им действительно выпало счастье, – а счастье оно такое, ведь понимать начинаешь только тогда, когда его потеряешь, – но эти пасмурные мысли его не занимали тогда. Его погоняли твердые опорно-двигательные, пищеварительные и прочие стадные инстинкты: поспать, поесть да пообщаться с приятелями. Но нужно сказать, что такой период пубертатного скифства у нашего героя продолжался недолго. Уже в раннем отрочестве эта система начала давать сбои и беспокоить своего маленького господина, или, может, раба, все настойчивее. «Мама, почему мне неинтересно со своими сверстниками? Мне интереснее с теми, кто постарше. Я умнее, сильнее, быстрее своих сверстников. Я ведь даже физически чувствую, когда мне лгут, говорят одно, а делают другое. Или мне это только кажется»? – «Откуда только в тебе эта заносчивость? Не можешь общаться, не общайся». Таков был рескрипт, сухой вердикт его немногословной матери по назревшему вопросу сына. Сам же он не мог понять, почему его собственная мать называет его заносчивым , ведь он всегда был открыт для людей, особенно для своих сверстников. Он же, начитавшись мифов о древних греках, был чрезвычайно поражен историей о братьях-близнецах Аяксах, которые всегда стояли друг за друга насмерть. Он не считал себя полубогом, но зачем-то честно полагал, что нужно стремиться к этому идеалу. Это непонятное жжение в груди не давало ему покоя и постоянно заставляло двигаться. Помогало в одном, но подводило в другом. Да, он был умен, силен, смел, добр, но никак не мог найти общего языка с теми, кого бы хотел называть своим братом-близнецом Аяксом. Было несколько соискателей, но ему со временем стало очевидно, что жжение в груди должно быть симметричным: он не чувствовал подобной отдачи в намеченных кандидатах. Их мечты были приземлённее и практичнее. Тем временем жжение в груди этого молодого, красивого, я бы сказал, чистого и неиспорченного уже юноши становилось все острее и нестерпимее. Короче говоря, он стал чувствовать, что начинает выгорать. Его запас душевных сил истончался, а телом и умом он стал выдыхаться. Человеческие отношения не приносили ему желаемой радости, ну, может быть, иногда несколько кратковременной, но он не ждал от них ничего, кроме бесцветной и душной кабалы. Он любил. Пару раз. Может, и больше, чем пару раз. Вообще, побочный эффект этого жжения в груди был таков, что наш герой был на удивление влюбчивым. «Где же я заносчивый»? – внимала тишина немому вопросу давно возмужавшего студента одной из престижнейших академических художественных институций. Как-то совсем незаметно для себя и окружающих он стал более скрытен, а оттого весьма недоверчив и раздражителен. Нет, люди уже не могли доскоблиться до него и воспользоваться лучшими свойствами его души, да и он мог легко общаться с ними, но это двурушничество отнимало у него столько душевных сил, что на творчество уже почти ничего не оставалось. А он творец – он всегда это знал. Он стал замкнут. О нем поползли разные слухи. Нет, была пара-тройка индивидов, с которыми он имел видимость дружеского общения, но и от них веяло холодом искусственного мрамора, и ни в одном не было даже намека на жжение в груди. И там он не нашел Аякса. «Что вы тут потеряли, бездарные небокоптители»? – злорадствовал, бывало, он про себя до тех пор, пока однажды вдруг не понял, что все-таки мама была права, назвав сына «заносчивым».

Пришло время, и он стал заслуженным корифеем искусства. Он стал постоянным гостем в высоких кабинетах и образцом для подражания и предметом обожания среди молодых. У него было все. У него был головокружительный карьерный успех, о котором грезит каждый, даже самый захудалый, художник, однако всегда оставалась некоторая недосказанность, нечто, что он скрывал ото всех, даже от самых близких ему людей. Хроническая скрытность сделалась его второй натурой, но, при этом, она казалась гораздо естественней масок окружавших его людей. Даже и в этом он их обошел, но жжение в груди никак не унималось. Скорее, речь уже не шла о жжении, а лишь о зудливом калении. Оно было впору его красиво вьющимся пепельно-седым волосам и дымчатому кашне, небрежно обвившему его гордую выю. Он был мэтр, добровольно заточивший себя в невидимой башне из слоновой кости, которую незаметно для себя и выстроил. А строить, создавать он умел. Но «создавать» было не то же самое, что и «творить». И это он ощущал острее всего в моменты жгучего одиночества, которые могли его застать врасплох как во время угрюмого раздумья, так и шумного банкетного перформанса. Когда-то в далеком детстве он был чист и с легкостью мог творить миры; теперь он, хотя еще и не совсем стар, но бодр и предостаточно силен, все же чувствовал, что силы капля за каплей покидали его и уходили совсем не на то. И он не мог понять, что ж происходило. Люди носили его на руках, но сам себе он был противен. Оттого он бывал порой резок, даже желчен, и тогда доставалось всем, наверное, более всего близким, которых он, возможно, любил. Само это слово «любовь» в какой-то момент утратило для него всякий удобоваримый смысл, и он даже не смог бы сказать, как это произошло. Все, что он знал, или хотел знать, это были самоотверженный труд и хороший гонорар. Он не был халтурщиком, и это его раздражало. Раздражала мысль о том, что его окружали изысканно довольные жизнью и собой халтурщики. Раздражало то, что их нисколько не смущал тот зубодробительный факт, что они же самые что ни на есть прожжённые халтурщики-человеколюбцы. Одна неудачная мысль о том, что он мог бы жить так же, повергала его в разгромное уныние. Те минуты, когда он все же невольно поддавался наваждению жить как все, он гнал от себя прочь как сиюминутную слабость. Раздражало то, что сам он, первоклассный перфекционист-мизантроп, не халтурил, но от этого тонкоструйной фальши, неизменно обжигавшей только его, меньше не становилось. Слоновая башня становилась все выше, а слоновья шагрень – все толще. Благо он мог позволить себе быть немного мизантропом: гонорары ему позволяли держать людей на расстоянии. Но, к сожалению, или же к счастью, с людьми иногда приходилось общаться. «Не можешь общаться, не общайся». Эти слова вспоминались ему снова и снова, однако уже вызывали не недоумение и максималистский бунт, а только горькую улыбку и теплую тоску по ушедшей матери.

Читать дальше