Askar Ussin - ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении

Вдруг неподалеку прозвучал выстрел. Каким-то неведомым боковым зрением я немного зацепил начало «Веселых стартов», или городского марафона. В общем-с, не знаю, что конкретно это было, но что-то очень массовое. И тут до меня дошло, что меня установили на набережной. Ну да, где же еще! Почти как Петра Церетели в Москве! Да, набережная – это ведь лицо города, а лицо неизменно должно быть свежим и подтянутым. Поэтому, видимо, градоначальники так пристрастны к этим массовым спортивным мероприятия. Главное, чтобы у населения такие мероприятия для годовой отчетности ассоциировались со здоровьем, не ровным от радости пульсом и приятной усталостью на финише. Ну, чтобы не оставалось сил для того, чтобы кропать жалобы на чиновничьи упущения, которые связаны уже не с «лицом», а другими местами города, ну, или на то, чтобы халтурить и варганить всякие там неудачные мадригальчики.

Я должен радоваться. Сегодня же Первое июня, День детей. Это и правда прекраснейший день. Вне зависимости от того, чем занимаются наши радетели-чиновники, этот День не перестает быть Днем детей. Хотя будь я большим чиновником, а не куском камня, я бы издал указ о том, чтобы считать День детей Днем, который никогда не заканчивается. Это день рождения чего-то прекрасного, что никогда не должно померкнуть – и никогда не померкнет! Не нужны нам другие памятные даты! Думаю, если бы все мы помнили этот один-единственный день, причем всегда, не прекращая думать о нем ни на минуту, отдавая ему все наши лучшие чувства и помыслы, то, думаю, жизнь у нас наладилась бы сама собой, и отпала бы всякая необходимость во всех других законах, ограничениях и памятниках. Прошлое, настоящее и будущее сошлись бы воедино, и расщепленная, потерянная душа обрела бы долгожданный покой и не тревожила бы тех, кто уже давно оставил этот свет. Да, одна-единственная мысль о наших детях способна разрешить все наши многовековые затруднения. А так, мы много думаем, но все не о том, о чем нужно. Если бы все человечество думало о детях, то человек не желал бы жить в раю. Рай утратил бы религиозный смысл, он стал бы потертой повседневностью, не чем-то, назойливо требующим постоянного напряжения душевных сил, зачастую бессмысленного, а чем-то легким и приятным, растекающимся теплом по телу, когда ты знаешь, что главные вопросы решены, а все остальное – мелочи. Наверное, концепция Иисуса, как «сына божьего», тоже об этом. Но она не была чем-то новым, а всего лишь – напоминанием. Да, своеобразный такой памятник детям, которые всегда рождаются по божьей воле. Однако же его распяли и превратили в символ противоположный: смерти и страдания. Почему так происходит? Почему дорога в ад вымощена наилучшими намерениями? Вот тротуар на набережной вымощен из наилучших побуждений, но ведь не скажешь, что тротуар ведет нас незаметно в ад? Ведь нет же? Почему я всегда скатываюсь в эти псевдоинтеллектуальные пошлости? Зачем мне всегда нужно все переворачивать, чтобы казаться умнее, чем я есть на самом деле? Почему бы мне не помолчать и не послушать самих детей?

Да, неподдельно счастливые лица детей внушали надежду. Ребенок всегда прекрасен. Чистый, наивный, неиспорченный сгусток энергии, откликающийся на все эфирное, незатейливое и незамысловатое. Эта простота, право, – от бога. Никакого умысла, никакого второго дна. Кристально чистая, хрустальная нежность сосуда, в котором перламутром переливаются солнечные лучи, и ветер насвистывает свою музыку. Да, я люблю детей, но, кажется, у меня никогда не было этой возможности выразить свои чувства своим детям. Сыну, который продолжил мой род. Да, у меня были любимые сын и дочь. И я очень гордился ими обоими. Он был чист душой и благороден. Она была сущий ангелочек. Он был смел. Она была нежной радостью отца. Недолго я радовался их рождению: начались эти самые Годы великого бедствия, и оба они с матерью были вынуждены укрываться сначала у родственников, которых эта напасть обошла стороной, а затем уж и вовсе перебраться в безопасный край. С тех пор я их не видел, но не проходило и дня, чтобы я о них не думал. Каждый день я о них думал и хранил их чистые образы в своей зияющей душе. До меня доходили новости о том, что у них все хорошо, и что я уже могу гордиться своими детьми, хотя они совсем еще малы. Я же никогда не сомневался в них. Я же был уверен, что божий промысел их не оставит и будет хранить их всегда в самые трудные моменты, благо с матерью им повезло. Да, может, у нас с ней было не все гладко, но для детей лучшей матери нельзя было и желать. Дети всегда накормлены, одеты, обуты и имеют возможность развиваться. Я радовался, когда через родню до меня доходил очередной узынкулак 10 10 Узынкулак (каз.) – степной телеграф (устная передача вестей от аула к аулу, букв. длинное ухо). , пока не произошла одна стычка, из которой меня уже не смог вынести мой верный конь. Но даже и после смерти мой дух не переставал думать о детях. Я был бесплотен, разлит в эфире, бессознателен, но ощущал все, что с ними происходило. Меня не было, но я был. Я был в их мыслях. Возможно, их нереализованные мысли, тех, кому я когда-то так сильно был необходим, и кому не смог помочь, и вызвали меня к жизни через столько столетий? И это вовсе не прихоть, не ухмылка истории, не ее загадочная, граничащая то ли с юродством, то ли с гениальностью насмешливость, а некая закономерность, не доступная даже тем, кто уже предстал перед вечностью? Возможно, есть что-то еще за пределами вечности. Не знаю. Но в прозрачной, безыскусной улыбке моих детей я видел нечто, что не поддавалось никакому определению…

Как все зыбко и непостоянно. Кругом сплошные случайности и недоразумения. Но, пожалуй, единственное недоразумение тут я. Да, история полна казусов. А, может быть, история и есть один большой казус, срывающийся в никуда, постепенно стремящийся к цис-нулю огненный шар, томно разрывающий пространство и время, а мы – аномалии, т.е. люди, то ли люди, то ли памятники, тщетно пытающиеся абсолютно все осмыслить налету и невольно противодействующие естественному ходу событий? Да, мы все – заложники всего и вся. Мы – заложники материала, из которого слеплены «по образу и подобию божию» заложники обстоятельств, заложники эпохи, заложники самого бытия, в конце концов! Да к чему пытаться объять необъятное? Какой в этом смысл? Это игры в беспредел. Детские салочки, удар под дых. Удар, который ты не ждешь, который, однако, приводит тебя в чувства, и у тебя более не возникает ни желания, ни сил заниматься ерундой. Так на тебе ставится солнечная печать, и ты навсегда остаешься в детстве, в солнечном детстве, где все так мило и радужно, где все здорово, и тебя окружают лишь любящие родители и добрые волшебники. Ты навсегда остаешься в этом эвдемоническом и экуменическом детстве, разлитом везде и во всем, – едином знаменателем всего частного, всех дробей и всех делений, которые радостно скачут по строчкам школьных тетрадок. Нам хочется счастья? Нет, нам хочется вернуться в наше беззаботное детство, где нету никакой ответственности. Где наши молодые родители – боги, вращающие этот удивительный мир, по крайне мере, наш маленький, но, при этом, бесконечно огромный, светящийся и переливающийся мир. Ничего не существует вокруг. Есть теплый и уютный дом и всегда на чеку любящие родители. Это ведь и есть потерянный рай. Все веры – коллапсирующая тоска по утраченному и невозвратимому детству, которая разбухает до беспредельного океана, накрывает нас всечасно одиноких, плывущих в холодном и мертвенно-сизом пространстве, ищущих, куда бы убогим примкнуться, где мог бы отдохнуть уставший и обескровленный взгляд, но не находящих абсолютно ничего и ужасающихся этой леденящей, пробирающей до самого нутра безысходности. Но откуда ни возьмись, откуда-то оттуда вдруг пробивается слабый лучик, который пробивается-пробивается, и наконец-таки заполняет собой все пространство и разливается ласковым кустарным коньяком по всей твоей утробе, изъеденной нервной дрожью. Как такое возможно? Так нужно-с. Таков замысел бытия. Такова циклическая природа всего сущего. Человек – ничтожная частица, крохотная корпускула, несущийся в бесконечности кварк и весь этот необъятный хоровод светил в каждой точке несуществующего времени. Время – это категория движения. А я никуда теперь не движусь. Я – само время. Время, ставшее камнем. Камнем, который облепило солнце и безудержно его печет, и печет, и печет.