Sofina Rise - Шоколад с морской солью

Камилла встречала его дважды. Какое же незабываемое счастье ожидать Его в холле аэропорта… Смотреть на табло, отнимая минуты и секунды, что оставались до встречи… НЕТ!!! Он не может не вернуться к ней. Только не он… Просто сейчас Тьери, скорее всего, болен. Он часто жаловался на боли в сердце после спектакля и принимал какие-то странные разноцветные пилюли по утрам. Камилла тут же вспомнила важную деталь – от инфаркта довольно рано умер его отец. «Да, все сходится. Тьери поправится, непременно вернётся и разыщет её и Эмилию. Пожалуй, это будет совсем не легко! В старом ветхом скворечнике, где мы случайно оказались, нас будет трудно разыскать. Но он справится. Спросит Эву в конце концов и найдёт. Потом заберёт нас с малышкой в Леон, а оттуда мы втроём на машине поедем в Биарриц», – размышляла Камилла, наверняка не зная, где именно находится это загадочное место. Впрочем, судя по тому, как Тьери нараспев произносил слово «Б И А Р Р И Ц», место должно было быть и вправду особенное. «Именно там все мы будем необыкновенно, безгранично и неописуемо счастливы. Мы станем настоящей семьёй… Эмилия будет учиться в частной школе, носить красивую дорогую одежду и спать в своей собственной комнате с обоями в мелкий цветочный узор…» – закрывая глаза на правду и грезя о придуманном ею счастье, Камилла не заметила, как мир вокруг сонно растворился. Неприятные ощущения потеряли свою остроту: липкий спёртый воздух, жёсткая подушка с шариками скатавшейся ваты и отвращение к своему телу, которое ещё помнило прикосновения чужих рук, – всё растаяло, всё стихло, всё потеряло смысл, и сознание Камиллы погрузилось в глубокий сон.

День Камиллы начался вновь после полудня. Из кухни доносились громкие, недовольные голоса, и деревянный пол глухо стонал под нажимом тяжёлых шагов доньи Сеселлы. Старики, как всегда, спорили о чём-то важном, не уступая ни одного отвоёванного в бою слова. Ворчание сопровождалось звяканьем столовых приборов и музыкой из рекламного ролика про стиральный порошок. Камилла лежала без движения, продлевая минуты сладкой лени. Затем она расслышала тоненький, словно писк комара, голосок Эмилии. Смышлёная девочка по обыкновению пыталась примирить враждующие стороны и вставляла своё важное «я» при каждом удобном случае. Смесь радости, умиления и надежды озарила воскресный день Камиллы. «Эмилия, девочка моя. Всё будет хорошо», – подумала она, рассматривая красивый восточный орнамент на антикварной резной китайской ширме из красного дерева. Причудливые узоры из длинных хвостов райских птиц сплетались в замысловатом рисунке. Когда-то ширма была прекрасна, теперь же, потемнев и потрескавшись, она вызывала в сердце Камиллы лишь щемящее чувство тоски и понимание того, что всё прекрасное в этом мире обречено на увядание. Неожиданно взгляд остановился на глубокой трещине в самом углу деревянной рамы. Камилла вздрогнула и почему-то вспомнила. Вспомнила и резко, по-солдатски быстро вскочила с постели. Рама у деревянной ширмы из красного дерева была безнадёжно испорчена и восстановить её не представлялось невозможным. Глубокий шрам расколол по диагонали тончайший резной узор и, как ни старайся, отреставрировать невозможно, всё равно останется след. Прошлой ночью жизнь Камиллы тоже раскололась на до и после… Ничего не изменить и уже не исправить…

– Господи, как же мне не думать об этом? Можно ли забыть? Неужели «ЭТО» будет преследовать меня до конца дней? Даже ради Эмилии я не смогу терпеть. Да, другие могут, а я не могу, не хочу, не буду! – она не заметила, что начала говорить сама с собой как раз в тот момент, когда в комнату вошла донья Сеселла. У любопытной старушки была дурная привычка появляться внезапно и без стука проникать в чужие мысли.

– Камилла, детка! Ты давно проснулась? Что ты, милая, больше не будешь ? Я не расслышала, – ехидно спросила Сеселла и причмокивая облизала свои сухие сморщенные губы, смакуя внезапную растерянность девушки как удобный повод поговорить и выведать подробности её жизни.

– Доброе утро. То есть добрый день, тётя. Это я так, ни о чём. Не важно. Который сейчас час? – желая немедленно сменить тему, быстро спросила Камилла.

– Два часа дня. Представляешь, уже два часа дня! – сокрушаясь, ответила донья и бесцеремонно присела на диван поверх неубранного постельного белья.

– Ну же, – хитро прищурилась, – живо рассказывай, что так расстроило мою красавицу? Не скрывай от меня правду, мы же не чужие…

– Спасибо вам, со мной всё хорошо. Нет повода для беспокойства и рассказывать ровным счётом не о чем. Работу сверхурочную предложили, так как уборщица заболела, а я ответила хозяину, что не смогу. Мне точно не выдержать двое суток без сна. Вот, собственно, и всё. Расскажите лучше, как вы себя чувствуете? – будто не расслышав сказанных слов поспешила ответить девушка, при этом горько сглотнув раздражение от того, что на её простыни только что было совершено безнравственное и гнусное покушение. Не дожидаясь ответа на свой вопрос, Камилла тут же задала следующий:

– Дон Пабло. Как он сегодня? Слышала его голос, и мне показалось, будто он чем-то расстроен, – дежурный вопрос мог на время отвлечь Донью от дальнейших расспросов. Камилле до непреодолимого отвращения не хотелось разговаривать с кем бы то ни было этим самым утром, а тем более добавлять сливки в пустое любопытство назойливой старушки. «Когда же ты оставишь меня в покое?» – едва не вырвалось из уст Камиллы, и она, едва сдерживаясь, ухватилась рукой за свой золотой крестик. В душе девушка понимала, что слишком сильная эмоциональная реакция недопустима в их с Эмилией случае, принимала, уважала старость хозяйки, ценила гостеприимство, но… каждое утро говорить об одном и том же было непосильным бременем для её психики. Терпение отвечать на одни и те же дежурные вопросы заканчивалось минут через пять, уступая место сильнейшему раздражению, которое девушка маскировала, густо намазывая показную вежливость сливочным маслом на чёрствый хлеб. Поверх «бутерброда» вынужденного диалога она укладывала парочку безвкусных консервированных сардин – стандартных в своей банальности вежливых фраз, добавляла усталую благодарную улыбку и любезно угощала всем этим собеседницу. Нет, Камилла не была ни лгуньей, ни лицемеркой, но любить донью Сеселлу было сложно; тучная, мокрая от пота, дурно пахнущая старым застиранным бельём и чесноком, вечно всем недовольная старая женщина тяжело передвигалась по дому, издавая чахоточный свист при каждом вдохе. Безобидная, недалёкая и, увы, бездетная пуэрториканка последние двадцать лет не покидала пределов родного квартала. И если в прежние времена она развлекала себя сплетнями с соседскими кумушками и искренним состраданием к бедным героиням мыльных опер, то располнев ещё больше и заработав артрит на оба коленных сустава, вовсе перестала выходить из дому, заполняя внутреннюю пустоту нескончаемыми сериалами и ток-шоу. Когда же заканчивался очередной сериал, она радостно принималась за Камиллу или начинала воспитывать крошку Эмилию. Любопытству Сеселлы не было границ, вниманию к деталям мог позавидовать любой полицейский следователь, суждения и выводы при этом всегда отличались бескомпромиссностью. Во время импровизированного ежедневного «допроса» она приторно улыбалась и сочувственно кивала подбородком, на котором, словно усатый клоп, сидела большая коричневая уродливая родинка. Сперва Камилла посмеивалась, глядя на огромную родинку с двумя торчащими из неё волосками, но позже эта самая родинка, важно «шевеля усиками» во время разговора, начала неимоверно её раздражать. Оторвать взгляд не удавалось, игнорировать тоже, поэтому девушка нашла один единственный выход: дабы не смотреть и не терять эмоционального равновесия, нужно чем-то себя немедленно занять. Например, убирать вещи на свои места, мыть посуду, раковину или бог знает что ещё, главное – мыть! Готовить еду, если продукты остались, или делать вид, что собираешься приготовить. Наконец всегда можно подмести пол или заплести ребёнку косы, если под рукой какой-то другой работы не оказалось – главное, не останавливаться ни на минуту, иначе беда. «Усатый клоп» настигнет и, хищно набросившись, растерзает призрачный и хрупкий душевный покой Камиллы. Благо, любое движение ей, в прошлом профессиональной танцовщице, восходящей и внезапно погасшей звезде бразильского балета, давалось легко, а вот смирение давалось намного сложнее… Нищета, окружающая жизнь Камиллы, тисками сковывала каждый вдох и обрекала мысли на сумеречные блуждания в лабиринте с сотней закрытых дверей. Дом в Санта-Терезе – единственное место на Земле, где им с дочерью рады. Дон Пабло – единственный, в чьих глазах Камилла видит заботу, участие, ласку, и единственный, кого ей так хочется назвать отцом. Но она стесняется. Не говорит ему о своих чувствах, но любит всем сердцем. Искренне. Нежно. Сострадает его боли и не обращает ни малейшего внимания на то, что старик всегда и по любому поводу ворчит, трясёт сухими корявыми пальцами рук, скрученными подагрой. От его одежды сильно несет дешёвым табаком, а гневно споря он всегда шепелявит и щедро брызжет слюной на собеседника. При этом он тактичен, заботлив, вежлив и никогда не пристает с расспросами. Не заходит на чужую территорию и искренне любит малышку Эмилию. Сморщенный, словно сухой чернослив, болезненно худой и слабый, он обладает какой-то удивительной внутренней силой. Она чувствуется за морщинками усталых век, за сгорбленной под тяжестью болезни спиной и за тихой улыбкой в ответ на случайное прикосновение. Камилла любила его тайком. Подглядывала из-за занавески за тем, как старик, стоя на балконе, молчаливо смотрит на крыши соседних домов, умилялась его едва различимой улыбке. В такие моменты девушке казалось, что среди покосившихся усталых декораций он один способен вдумчиво разглядеть «нечто удивительное», доступное лишь оку посвящённого.