Михаил Кураев - Другие времена

– Каким же образом? – полюбопытствовал Дмитрий Дмитриевич.

– Культура, это единственное средство, которое может препятствовать самоуничтожению. Сегодня на религию уповают. Как говорил безбожник Дидро, если эти костыли кому-то помогают, что ж, в добрый час. Надеяться на то, что Бог, буде он существует, в обозримое время всех примирит и отведет именно эти создания свои от самоуничтожения, шансов маловато.

– Вы говорите о физическом самоуничтожении, а зона ответственности, как на флоте говорят, религии это дух, душа, – уточнил сосед в «олимпийке».

– Никаких возражений, спасение души – прекрасное занятие, но хорошо бы еще сделать так, чтобы тот самый сосуд, в котором душа держится, не был унижен, оплеван, чтобы и к сосуду относились с полным уважением и почтением.

– Здесь я с вами соглашусь немедленно. Хоть человек и сволочь страшная, но ничего интересней природа пока предъявить не может, – улыбнулся Дмитрий Дмитриевич.

– Вот вы и ответили на своей вопрос, почему я пошел в кино, в искусство. В природе нет лжи. Ложь творят люди. Невежество, с виду невинный род лжи, порождает великие трагедии. Что же говорить об умышленной лжи, рожденной желанием властвовать, необузданным эгоизмом? И только искусство, только культура способны вооружить человека против разного рода фальши и притворства, только они помогут научить различать ложь во всех ее обличиях. И это единственное, повторяю, средство от самоуничтожения.

– Какое же искусство без притворства?

– Искусство по природе своей игра, а в игре и в жизни притворство вещи совершенно разные.

– Игра игрой, но мы же знаем, как от лжи в искусстве может страдать жизнь…

– Страдает, – рассмеялся Алексей Иванович, – от чего она бедная не страдает, можно только удивляться нашей живучести. А вопрос, где ложь и где правда… Кстати, мы с вами те края будем проезжать, где протопопа Аввакума сожгли.

– А за что его, собственно, сожгли?

– Не хотел признать правдой то, что считал ложью. А сожгли за то, что неистово поносил и светских и церковных властителей. Знаете, как в словаре протопопа Аввакума именовалась ложь? Читаю у него странную фразу: «сей римской блядью гузно тру». Про гузно все понятно, а при чем здесь блядь? А речь идет о полученном из Рима послании, в котором он увидел лукавое желание взять православную церковь под римскую опеку. Залез в словарь, оказывается, «блядь» на языке ХVII века всего лишь «ложь»! Да, да, а женщина-обманщица почти ласково – блядка. Ложь это же действительно всемирная блядь! Имя умственного, физического, общественного, в конце концов, разврата.

– А разве искусство не обслуживает разного рода ложь?

– Конечно, и самое замечательное, что этому «обслуживанию» находят множество хитроумных названий вместо того, чтобы сказать по-аввакумовски прямо: блядское искусство.

Оба рассмеялись.

– Как у вас весело… А я к вам, – в открытом дверном проеме купе возникла улыбающаяся официантка. На голове у нее была кружевная наколка, в руках бордовая папка, почти бювар, сгодившийся бы и для юбилейного адреса, на ногах же были кроссовки с застежками на липучках. Кокетливые манеры и наряд с рюшками при спортивной обуви создавал эффект несколько комический.

Алексей Иванович и Дмитрий Дмитриевич переглянулись, но улыбки сдержали.

– Можно, я здесь с краешку присяду?.. Спасибо. Вы не спешите, смотрите, выбирайте, что-то и я могу подсказать… Я вас не очень задержала?

Пассажирам СВ полагались вся приветливость и сердечность, скопившиеся от неупотребления в обхождении с прочими пассажирами. От щедрости душевной, а может быть, в расчете на щедрую благодарность, официантка к профессиональному радушию добавила еще и пару десертных ложечек сердечного сиропа, отчего каждое ее слово было исполнено приторной сладости. Она тут же перешла в разговоре на полушепот, что придавало оформлению заказа оттенок если не тайны, то особой интимности.

После недолгого изучения меню и любезных подсказок, из которых выяснилось, что почти половину перечисленных в меню блюд сегодня, к сожалению, не готовили, заказ был сделан.

– Что будете пить? – вскинула немолодая барышня карандашик над блокнотиком и обратилась в слух.

– Я вообще не пью… Впрочем, томатный сок запишите. Стакан.

– Стаканчик томатного, – нежно прошептала официантка, не без изящества чиркнув карандашом.

– Алексей Иванович, вы на меня не смотрите, выбирайте по вкусу. Все указанные в винном.

– Вина, коньячки, виски… У нас очень большой выбор, – со сдержанной гордостью, не поднимая глаз от блокнота, почти прошептала услужливая женщина. – Вот только шампанского осталось всего два ящика… Как будем работать, просто не знаю… Ну просто не знаю.

– Знаете, Дмитрий Дмитриевич, за компанию я бы еще выпил, – складывая винную карту, сказал Алексей Иванович, – а так – нет. Спасибо. Впрочем, давайте и мне томатного стаканчик.

– Я уж прямо запишу упаковочку, вдруг вам еще захочется. Так, значит все. Но подождать придется минуточек сорок, – тон стал деловым, серьезным, она вскинула свои глаза на клиентов с немым вопросом, выдержат ли они, согласны ли ждать, не слишком ли долгое предстоит испытание.

– Нет-нет, мы не спешим, нам после Лодейного Поля, пожалуйста.

– Записываю, – карандашик припал к блокнотику: – После Лодейного… Поля. Приятного отдыха.

«Странно, – подумал про себя Дмитрий Дмитриевич, почти усыпленный живой и такой естественной исповедью своего попутчика. – Для человека в потертой курточке отказ от выпивки на дармака не характерен. Слушать, слушать и слушать. Это лучше, чем говорить самому».

Поезд вырывался и никак не мог вырваться из казавшегося бесконечным унылого леса с проплешинами болот, забытым богом и людьми сухостоем, непролазным ивняком и ольшаником, подступающими к откосам полотна.

Сирена тепловоза издавала какой-то вопросительный звук, заполнявший окрестность, но никто не откликался, не слышно было ответного звука, сообщающего о готовности двигаться вместе или подтверждающего верность избранного пути. И все так же, на свой страх и риск, в одиночестве, поезд летел сломя голову, будто его влекла вперед не рассчитанная сила ревущих дизелей тепловоза, а неведомая рука ухватила за шиворот и тащит сквозь лесные дебри и непролазные болота, тая свой замысел от упрятанных в металлические пеналы пассажиров, то ли доверившихся судьбе, то ли утративших способность не только возражать, но и задавать вопросы.

Лес взбегал на ближние бугры и дальние возвышенности, чтобы хотя бы оттуда увидеть приметы жизни осмысленной, энергичной, целеустремленной, но видел только те же облака, куда-то спешащие будто бы по своей надобности, да озера, в которых мог видеть сам себя в своей дремучей неподвижности.