Михаил Кураев - Другие времена

Последнее замечание это уже камень в огород режиссера Закаржевского, режиссера из Малого театра, где он ставил на сцене «Кукуева». Ни в Москве, ни на Ленфильме не нашлось кинорежиссера, готового выполнить ответственное задание, так что пришлось Ложевникову уговорить начальство Госкино отдать сценарий в бережные, хотя и не вполне профессиональные руки режиссера театрального.

Кинорежиссура – народ ревнивый, и с удовольствием устроила гастролеру теплый прием.

С точки зрения производственной, сценарий ни в какие ворота. Четыре сезона. Что ж, его год снимать? Из-за дробности пересказа романа количество объектов, а оно, естественно, нормируется, превышено аж в три раза. Издержки дилетантизма. Бликман прав на сто процентов, метраж превышен действительно в два раза, если не больше. А нам же еще сценарий в инстанции представлять, зачем же выслушивать нравоучения бездельников, всегда гораздых поучить.

Неожиданно Алексей Иванович прервал свой рассказ, обернулся к соседу и внимательно стал его разглядывать, словно впервые увидел.

– Могу предположить, что вы не филолог, – раздумчиво произнес Алексей Иванович, – так по какой же службе вам пришлось штудировать «Кукуева», да еще так основательно?

– Вы до Мурманска едете?

– Нет, в Кандалакше выхожу.

– Ну, времени у нас полно. Дорога дальняя, времени много. Еще обо всем мы успеем переговорить, мне ваш рассказ, поверьте, чрезвычайно интересен. Так, куда-то подъезжаем, – выглянул в окно Дмитрий Дмитриевич.

– По времени должен быть Волховстрой. Волховстрой! Какое название!

– На мой слух – название учреждения, а не города. Разве не так?

– Ну что вы! Волхов-строй. Волхвы в строю! Волхвы строители… Вот оно, начало нового мира. Дары волхвов – ГЭС! Голова кругом. Душа замирает.

Есть лекторы, а есть рассказчики.

Ученый сосед молодого человека с лицом спортивного тренера, подвизающегося в негромких коллективах физкультуры, явно принадлежал к типу рассказчиков. Рассказывал он со вкусом, наиболее интересные, на его взгляд, сведения и особенные подробности сообщал с улыбкой, придававшей лицу милую загадочность. О вещах, которых он никогда не видел, и о событиях, свидетелем которых не мог быть, он рассказывал, чуть расширив глаза, как самый настоящий очевидец. Полчаса рядом с таким человеком, и вы уже забываете и о его неказистой внешности, и о потертости его пиджака, а увлечение, почти азарт, преображают несколько болезненное лицо…

– …Северный полюс, Южный полюс, это же все понятия относительные. Сегодня он здесь, а завтра, глядишь, и там. – Рассказчик улыбнулся, улыбка получилась виноватой, словно приходилось просить снисхождения к легкомыслию полюсов, за поведение которых рассказчик не снимает и с себя ответственности. – За время существования Земли геомагнитная инверсия происходила сто семьдесят один раз. – И снова улыбка, но уже улыбка человека, все эти инверсии наблюдавшего, зрелище доставило ему, надо думать, немало приятных минут, и даже одно воспоминание радует душу. – Последняя инверсия, кстати сказать, – почти скороговоркой, дабы не быть уличенным в неполноте сообщения, сказал ученый, – произошла совершенно недавно, каких-то десять-двенадцать тысяч лет назад…

Поезд заметно сбавил ход.

Молодой человек с чуть припухшими губами готового обидеться ребенка отодвинул фирменную занавеску, на которой под линялым веером северного сияния бежал против хода поезда одинокий олень.

Судя по обилию станционных путей, высокому пешеходному мосту над путями, обилию составов, приближающаяся станция была не из маленьких.

– Кажется, Волховстрой. Я пройдусь. Ноги разомну, – сказал молодой человек, не отрывая глаз от окна, словно готов был увидеть там что-то важное.

Он скинул кожаные тапки без задников и надел мягкие, как перчатки, португальские мокасины. Накинул куртку, но прежде, чем покинуть купе, оглянулся, чтобы спросить, как спрашивают, между прочим, о продолжительности остановки: «А сколько ей всего-то?»

– Не так уж и много, около пяти миллиардов, – поспешно ответил осведомленный попутчик. Сказал с такой поспешность, словно понимал, что без этих сведений выходить на станции Волховстрой даже для променада не следовало бы.

Любитель прогулок по перрону недоверчиво взглянул на своего соседа, не то чтобы усомнившись в точности сообщенных цифр, но ожидая каких-то подтверждений. Ученый дважды кивнул головой, уверенный в своем знании, и посчитав такой способ доказательства достаточным для своего собеседника на археологические и геологические темы.

– Владимир, – с легкой укоризной сказал ученый сосед, – когда ко мне обращаются, я привык, чтобы меня называли по имени-отчеству. Вы мне скажете: «Я хочу пройтись, Анатолий Порфирьевич». А я вам скажу: «Ну конечно, прогуляйтесь, Владимир». И мы оба будем вежливыми, интеллигентными собеседниками.

– Вы мне это уже говорили, – припомнил Вовчик и вышел из купе.

Медленно плывший поезд вздрогнул, словно уперся во что-то неодолимое и остановился.

Фирменные поезда, делающие остановку на две-три минуты, скорее из вежливости, нежели по какой-то своей необходимости, становятся предметом досужего созерцания публики, скопившейся на перроне в ожидании электрички или какого-нибудь подкидыша до Пикалево. Одни смотрят на дальние поезда с неясной завистью, другие же, напротив, сочувственно, дескать, что людям не сидится, куда несет, в какую даль, если и рядом жить можно.

Молодой человек с пухлыми губами из пятого купе, к неудовольствию проводницы, предупредившей о краткости остановки, тем не менее двинулся вдоль поезда в голову состава, неся на лице печать досужей любознательности. Шествовал он вполне беспечно. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что жизнь за окнами вагонов его интересовала больше, чем украшенный шпилем вокзал, киоски и ларьки, предлагавшие произведения по преимуществу иностранного, а отчасти и местного производства. Публика, ожидавшая электричку, его не интересовала вовсе.

Между восьмым и седьмым вагонами размещался вагон-ресторан, еще пустой. Лишь одинокий официант в ожидании гостей вносил какие-то последние штрихи в сервировку столиков.

Пройдя беспечным шагом мимо вагона-ресторана, молодой человек так же неспешно дошел и до конца седьмого вагона, остановился, и мечтательное выражение его лица будто кто-то стер тряпкой. Секундной тенью на лице мелькнула озабоченность.

– Отправляется, – сказала проводница Сырова, стоявшая в тамбуре седьмого вагона. – Входите, входите, а к себе по вагонам пройдете.

– Успею, – доверительно и негромко сказал беспечный пассажир и направился к своему вагону походкой человека, сделавшего важное дело.