Александр Иванченко - Камбала. Роман в двух книгах. Книга вторая

– А шо ж тот, шо ты поризав? – я не заметил, как перешёл на суржик в разговоре.

– Та, шо. Операцию зробылы, пол желудка выризалы. Раньше пыв по страшному, курыв, а щас не. Одну манку исть. А жинка рада. На суде каже мыни: «Вася, спасибо здорове тиби за то, шо ты Ваньки зробыв. Залатый чиловик став. Я ны нарадуюсь им». А мини всё равно «впаялы» пять рокив в «общак».

– Вася, так, ты сидел? А як же так, тебя же не должны были взять в армию.

– Взялы. Ны знаю, вызвалы на комиссию и забралы в 25 рокив. Та я ны чего, мне и лучше, а так дома зэком вси клычут. А в стойбати я теж делаю, шо и дома на стройки. Я ж мастер. Всэ могу робыть. Будышь строиться, зовы, помогу, построю. Тиби тоже высною додому?

– И не знаю, шо сказать. Ты шутишь?

– Я шо, похожый на клоуна? Кажу тиби, як е.

Я долго не мог понять, говорит Вася правду или откровенно сочиняет. Хотя в его рассказе была всегда логика и придумать такое было бы или сложно, или невозможно. Но, главное, Вася, за всё время ни разу не улыбнулся. Понятно, что рассказывал серьезные вещи, от которых даже меня начинало коробить, но он был спокоен и невозмутим.

В следующий перекур, он сам подсел ко мне, и мы продолжили беседу. Его характерный для коренных украинцев язык, где проскакивают и русские слова, но чаще всё-таки изменённый, как происходило в областях восточной Украины, Донецкой, Харьковской, Сумской и той же Полтавской области. Смешивание двух братских языков приводило к интересным наречиям, благодаря которым и русскоязычные украинцы и русские с приграничных областей, той же Ростовской, в которой я проживал, Воронежской, Курской, Брянской областях, общались между собой без проблем.

Сами слова и изречения воспринимались с улыбкой, а иногда и со смехом, до того слова были исковерканы, что «бросай гранату и хавайся». И когда слушаешь такой говор, то даже не знаю, какой из них интересней, одесский или тот, на котором гутарил Вася.

Если его одеть, придав сценический образ, поставить на сцену и просто сказать расскажи что-нибудь из своей жизни, поделись откровенно прожитым, уверен, что публика была бы в восторге от такого исполнения. Он представлялся, как грустный комик. Тот, который рассказывает всякие истории, а на лице у него неизменно скорбь и тоска.

– Вася, ты на зоне сидел, как там, расскажи.

– Сыдив везде, на лесоповали больше всёго був. Там ребята хороши, вси хороши булы. Спышь, ночь, чуишь «Ой!» – це, мабуть кугось заризалы. Пыдходють ночью и толкают, шоб глаза открыв, а потом – раз, заточку меду ребер и усё. А другому ищё за шось серну кислоту в глаза нальют. Той орэ, брыкается, а шо зробышь. Усё, билого свиту вже ныма. Одна ничь.

– Да, действительно, «весёлые ребята», ничего не скажешь. Вася, а отдых хоть давали, или як проклятых, до изнеможения издевались?

– А як же. Всэ було. И кино прывозылы. Кина вси хороши показувалы, про Ленина, про революцию. Сыдым, дывымся, снег падае, падае, замитае…

– А вы шо, под открытым небом смотрели кино.

– Ну, да! Кино-то хороше, интересне. Кино кончится, пройдут, подывлются, у кого из сугробика ище пар идэ, раскопают, а у кого уже ны иде – закапают. Не, там хорошо.

– Слышишь, братишка, – не унимался я с расспросами, – а за шо тебя в прошлый раз садили и щас? Ты хоть служишь или только на «губе» торчишь?

– Ой, Сашко. Ну, гаразд, служу. А як же. Ну бувае, шо пошлеш куго-ныбудь на …, або ище шо. Ну, вот прыехала сыстра до мэне. А мэне ны пускают в увольнение. Сыстра аш из-пид Полтавы ехала, а мынэ ны пускают.

Ну, думаю, щас я вам устрою кузькыну мать. Закрывся я в офицерскою комнати, достав тесак, я ёго всигда с собой носю и думаю що им зробыть, шоб надолго запомнылы. Думав поризать портреты Политбюро, ни, це ны гоже. Те ни при чём в цём. Ну и придумав.

Я взяв и поризав сиби рукы, здорово поризав. Кров брызже. Я думаю, пока при памяти, надо побольше им гадости зробыть, шоп запомнылы, як мынэ до систры ны пускать. Як махну рукой, як махну – сразу полстенкы раскрасю, потом другу. А потом хорошо стало, ны помню. Мабуть, двери выламалы.

– Зачем же ты, Вася, разве им этим докажешь, как начальник гауптвахты говорил: «Солдата списать легче лопаты – акт написал и готово…». Так и тебя бы написали шо угодно. Тем более, ты сам себя покалечил.

– Глянь, – Вася закатил сначала один рукав, потом другой.

Обе руки были исполосованы порезами и старыми, давно зарубцевавшимися и довольно свежими. Порезы начинались сразу от кисти и заканчивались за локтевым суставом, а густоте их наложения могла позавидовать любая кухарка, шинкующая на борщ капуту, их невозможно было посчитать.

– Вася, как? Зачем? Разве нет других методов. Написал там кому нужно рапОрт, разобрались бы, решили твой вопрос. Что ты им так докажешь?

Мне откровенно было жаль этого человека с такой нелегкой судьбой, когда не только улыбаться, жить порой не хочется. И я не мог понять, почему его, бывшего «зэка», много раз пытавшегося покончить с собой не комиссовали по какой-то статье. Он не бредил и это мне не приснилось, я слышал рассказ, я видел ему подтверждение. И он уже какой раз сидит здесь.

– Ну и что тебя до сестры так и не пустили?

– Не-а. Додому уехала. А мынэ пырывязалы и повызлы в 16-е отделение поликлиники. Началы мынэ проверять на то, ны дурак-ли я. Потом положилы в палату больничну. Там все ребята серьёзни. Двэри вси на замках. Открылы, зайшёв, закрылы. Дывлюсь, уси, хто тут такие серьёзные, видать правильны пацаны. Глянулы на мэне и сыдять дальше. А я стою, ныкто ны прыглаша дальше.

Потом одын, выдать главный, прыказуе другому: «Колька, дай гитару. Шо-то у мэне лирическе настроение появылось.» Той вскакуе, хватае винык и главному. Той настроив инструмент и начав играть. Он играе, вси спивают. Хорошо так, весело було.

А потом пришлы и сделалы мини укол. И тим тоже сробылы. Воны смиются, а мыне начало ломать, корёжить, я на стенку полез, в окно рвался выпрыгнуть, но там решетки. Выгналы мэне оттиль. Прывызлы назад в часть. Командир глянув бумашку, шо там напысано – «здоров» и отправыв мэне на «губу». Вот я и тута.

– Ой, Вася, и смех, и грех. Было бы смешно, если бы не было так горько. Но с такими успехами тебе хоть бы до весны дожить. Ты видать из-за малокровия такой худой, как мумиё.

Я думал, вот пример, когда из-за одного случая, может быть нелепого испорчена жизнь человека. Не дай, Бог, никому. И здесь уже не проступки, а преступления и они совершаются не только вот этим несчастным человеком, они совершаются теми, кто вершит его судьбу и определяет наказание за наказанием. Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне даже не верится, что он, придя со службы когда-нибудь начнёт жить жизнью обычного человека, работать, заведёт семью, будет воспитывать детей, будет полезен обществу. Хочется, но не верю ни разу. Его наказывали и продолжают наказывать и знобить, а придёт ли когда-нибудь очередь до тех, кто виновен во всем этом, что происходит. Ох, сомневаюсь.