FRIGIDNYIY KAY - НЕМОТА

Ещё раз большое спасибо.

Это тронуло меня. Тронуло до мурашек, однако в силу возраста и ментальной ограниченности, я не осознал ни истинного смысла письма, ни мотива человека, его написавшего. Хотелось скорее узнать, что это за Майя, сколько ей лет, красивая ли. Из объёмного текста эгоцентрично вычленил отдельные фразочки и, будучи растением, выросшим в тепличных условиях, самодовольно свёл к тривиальной формулировке: «Какой же ты классный, хочу с тобой встречаться», потому как другого на тот момент не понимал и не сумел бы понять.

Задался установкой аккуратно выяснить, кто автор письма. Каким бы доморощенным сорняком я тогда ни являлся, шестым чувством допетрил: рассказывать новым друзьям, что какая-то Майя написала мне исповедальное письмо со словами обожания, неправильно. Есть что-то, что должно остаться сакральным. Поэтому решил уличить подходящий момент, и наедине выведать у Саши о девчонке, передавшей конверт. Как выглядит, из какого отряда. А, может, это вообще написал кто-то, кого я знаю, с кем пересекаюсь десятки раз за день, прикрывшись абстрактным именем? Или приколюха от Насти, догадавшейся о моей влюблённости?

Перед ужином мы с пацанами пинали мяч на площадке, окружённой молодыми берёзами. Чистенькие, полторы недели назад приобретённые конверсы потёрлись, стоптались, покрылись несмываемым слоем пыли, превратившись из бело-красных в серо-кирпичные, но «хер с ними», – думалось. Какие конверсы, когда вокруг происходил такой крышесносящий движ? Тем днём я как никогда дерзко рубил по мячу, забив раз семь Кучерявому и три – Паштету. После такого-то письма не хапнуть каплю превосходства трудновато. Не представлял, что стану делать, выяснив личность своей поклонницы, если она и впрямь существует, поэтому временно томился неведеньем, ослеплённый прожектором показного заскока.

В момент смены позиций чуваки стали раздражённо коситься на низкорослую тощую девочку лет двенадцати, одичало стоявшую под деревом метрах в пяти от площадки. С причёской под мальчика, облачённую в синюю олимпийку, оранжевую футболку с изображением далматинца, ниже – расклешённые джинсы, какие носила моя двоюродная сестра году в две тысячи втором. Стояла, смотрела в нашу сторону, спрятав руки в карманы олимпийки. Шея тонюсенькая, как у цыплёнка.

– Кто это? – бросил я, присев перевязать шнурки. – Чё так напряглись?

– Да детдомовская, – облокотившись о ворота, сипло ответил тяжеловесный краснощёкий Макар в фиолетовой майке, от которой неимоверно несло потом и пролитым молоком. – Чё тут ошивается? Может, мячом по репе дать, чтоб ушла?

– Оставь малявку, – вмешался Костян. – Сдалась она тебе? Пусть стоит.

Пока все ждали Кучерявого, ушедшего в корпус за газированной водой, я невольно высматривал среди собравшейся неподалёку толпы мелькавший иногда силуэт фактурного тела Насти, обтянутого короткой джинсовой юбкой и белым топом. Если одни девчонки в пубертатный период отличались лишним весом, другие – гуттаперчивой нескладностью из-за несоответствия роста мышечной массе, Настя обладала совершенными, не по годам развитыми формами, так как с детства занималась танцами. А понимая свою выигрышную позицию, несла себя нарочито уверенно, не имея загонов, свойственных её подружайкам, что гнулись, капризничали, без надобности включая кисейных барышень. К тому же она была компанейской, лёгкой на подъём, при этом и на лицо вышла холёной сосочкой. Отсюда логичный ответ, почему её многие хотели.

Стриженную как попало детдомовскую девочку я как увидел, так и забыл. Чего о ней думать? Подозрение пришло через сутки, когда она снова явилась на площадку, сунула руки в карманы олимпийки, в которой была накануне, проницательно направив в нашу сторону отрешённо – испуганный взгляд. Никогда не забуду эти глаза. Было в них такое, отчего нутро сжималось. Пацаны пустились стебаться. Макар прямым текстом послал её на хуй, Паштет припугнул, замахнувшись мячом, но она упрямо вросла в потоптанную траву, лишь едва заметно сжав тоненькие губы.

– Как её зовут, никто не знает? – спросил я присутствующих.

– Да хз. Больная, наверно – так и зовут, – заржал Паштет. – Не удивительно, что детдомовская. Видели, как она шарахалась от людей в день приезда?

– Насчёт детдомовской – это точно?

– Вроде как да. Ну, жила там когда-то, теперь с приёмными родителями.

Я кивнул. Пинать мяч расхотелось. Сказав, что заболел живот, не оборачиваясь, покинул площадку, решительно направившись на поиски Саши. Отыскать её мешковатую футболку, завязанную узлом на поясе, оказалось несложно – вместе с девчонками вожатая клеила в беседке гигантский коллаж к очередному мероприятию.

– Что такое?

– Можно тебя на минуту?

– Конечно. Случилось что?

Отойдя чуть в сторону, откуда открывался обзор на спортплощадку, я поискал глазами квёлую девочку.

– Как её зовут?

– Ту, что в синей олимпийке?

– Да. С причёской под мальчика которая.

– Майя. Ты чего, Глеб?

– От неё письмо?

– Ну да. А ты разве не знал?

В те секунды у меня действительно скрутило живот. Вернувшись в комнату, я ещё раз перечитал послание, не веря, что его написал этот ребёнок. Ребёнок, напоминавший голодную, плешивую дворнягу с улицы, вызывая исключительно жалостливое уныние. «Напиши ответ, пожалуйста», – просьба, которой заканчивалось письмо. Что мне стоило ответить? «Извини. Ты маленькая для меня»? «Извини. Я влюблён в другого человека»? «Извини, но ты жалкая»? Я не знал, какие слова подобрать. Всё, что приходило на ум, звучало одинаково жёстко.

А она продолжала таскаться хвостиком, провоцируя пацанов на сардонические издёвки. В конце концов, видя дурацкий ёжик её светлых волос, маленький синий рюкзак со звенящим брелком в виде сердечка и поношенные кроссовки, я сам стал агрессировать, не понимая, чего она таскается за нами. Чего хочет. Зато пацаны не деликатничали, искренне не въезжая, с какого хера девчонка из детдома вошью прицепилась к нашей компашке, пристраивается где-то поблизости и пристально таращится сиротливым взглядом. По-хорошему я должен был дать объяснение, всякий раз слыша набор ругательств, сыпавшихся в её адрес. Но отныне молчал не потому, что чувствовал сакральный характер ситуации – просто стыдно было признаться лагерным друзьям, что такой убогий замухрёныш, которым они брезговали, влюбился в меня. Я что, настолько уёбищный?

А между тем дела с Настей приняли непредвиденный поворот. Против законов логики я ловил от неё фидбэки: иногда она подолгу смотрела в мои недоумевающие зенки, рождая в животе пенистое тепло. Иногда стремилась как бы ненароком задеть рукавом джинсовки. Не единожды назвала меня Глебушкой, а был случай, когда подсела в столовке так близко, что наши плечи и бёдра соприкоснулись. Я не сделал попытки отстраниться, в результате чего десять-пятнадцать минут ужина проплыли в штормящем треморе – от смятения заложило уши, лицо подкипело, выдав испарину. К еде я тогда не притронулся, обойдясь стаканом чая, а ночью, маясь от голода, заварил с Кучерявым по дошику. Вероятно, Настя ждала от меня ответного шага, я чувствовал, что между нами что-то происходит. На физическом уровне чувствовал. Обмен флюидами? Выброс феромонов? Не знаю, но было боязно всё испортить. В каком ключе действовать, я не понимал. Причём чем ближе она становилась, тем острее бесило появление невзрачной Майи. Бесило до отвращения. Порой хотелось самому крикнуть ей в лоб: «Вали отсюда, чё пристала?», но сдерживался. Сдерживался из того же тщеславия, думаю. Льстило быть положительным образом в её иллюзорной реальности.