Наталия Терентьева - Сибирский папа

– Я собираюсь с тобой серьезно поговорить, когда приедем, – улыбаясь и сияя глазами, проговорил Кащей и слегка дотронулся указательным пальцем до моей ладони.

– Туда или обратно приедем? – уточнила я.

Кащей засмеялся. У него хорошие белые зубы, лучезарная улыбка, не большие, но очень красивые серо-голубые глаза под густыми светлыми бровями. Он немного смахивает на Чингисхана, который пожил веков пять в нашем русском лесу и стал похожим на Алешу Поповича. Кажется вот-вот запрыгнет на коня и поскачет в неведомые дали с колчаном стрел, не говоря никому, когда он вернется, куда поехал, в кого полетят его стрелы. А его останутся ждать здесь несколько жен… Высокий, стройный, быстрый, в каком-то ракурсе – красивый, в каком-то – страшный, когда раздувает ноздри, прищуривает глаза, растягивает рот в молчаливой улыбке – бесится. И я тогда вспоминаю древнюю историю, как татаро-монголы пировали, праздновали свою временную победу, положив доски на наших раненых воинов. Поэтому я Кащея боюсь, ему не доверяю. И… поддаюсь на его обаяние. Вот и сейчас. Не оттого, что он коснулся меня рукой, а от его улыбки, долгого взгляда, этого тона…

Руки у него, кстати, совсем некрасивые. Человек вроде бы не виноват – с какими руками родился, с такими и родился. Я не знаю точно, утончаются ли пальцы оттого, что человек становится с годами более духовным. У Кащея не утончились. Его руки – как от другого человека: большие, с длинными пальцами, но грубоватыми, не тонкими, очень мешают всему его образу. И… выдают его. Он хочет казаться сложным, загадочным, а посмотришь на мясистые пальцы, маленькие, как будто вдавленные ногти и понимаешь – нет, никакой ты не тонкий и не загадочный. Все твои хитрости можно понять и расшифровать, если очень постараться.

Но если смотреть не на руки, а в глаза – поддаешься. Наверно, я хочу поддаваться и от этого поддаюсь.

Вопрос, который меня беспокоил и беспокоит: если у него есть девушка, отношения с которой он не афиширует, – то нужно ли мне учитывать ее в моих мыслях и чувствах к Кащею? Я решила для себя так: будет и дальше ходить вокруг меня кругами – спрошу его напрямик. Вопрос этот я пока не сформулировала, но он есть внутри меня. Не дает мне раствориться в моей растущей влюбленности, не дает особенно радоваться. Точнее, я радуюсь, а другой кто-то внутри меня беспокоится, подает сигналы, тревожные, раздражающие.

В самолете место Кащея оказалось далеко от меня. Я вздохнула свободно и расстроилась одновременно. Как это может быть? Может. А вот Гена-баритона, как нарочно, оказался недалеко, через проход. Он еще перед взлетом поменялся местами с соседом и теперь сидел совсем рядом. Когда мы взлетели, он вытянул длинные ноги в проход, мешая стюардессам, и пытался рукой дотянуться до моего столика, качал его. Ему казалось это очень смешным, он сам смеялся. Потом стал писать мне всякую ерунду, протягивая телефон через проход, показывать лисят в коронах, смеющихся, плачущих, танцующих. Он сохраняет эти картинки из Интернета, даже специально покупает и часто заменяет ими обычную речь – и письменную, и устную.

Гена ассоциирует себя с милым лисенком, хотя нисколечко на лиса не похож. На лиса как раз похож Вольдемар Вольдемарович. Но у Гены волосы темно-медного цвета, наверное, поэтому он кажется себе рыжим зверьком, так любит эти картинки и иногда заменяет ими все слова. Ты ему слово, он тебе – лисенка! Ты ему два – он тебе другого! А зачем что-то говорить, когда есть лисенок, прижимающий лапки к сердцу, хитро улыбающийся, да еще и в короне? Это же и есть он, Гена Куролесов из Тарусы, новоиспеченный бакалавр факультета регионоведения.

Я отвернулась, чтобы Гена понял, что я больше не хочу «читать» его лисят, и стала смотреть в окно, за которым были огромные белые облака и густо-синее небо. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», – любила повторять моя бабушка, которая ни разу в жизни не летала на самолете, так сложилась жизнь. Не знаю, почему она так любила это довольно спорное и категоричное утверждение Пушкина. Само стихотворение прекрасно, особенно строки «Летят за днями дни, и каждый час уносит / Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем / Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем». Пушкин написал его, когда ему оставалось жить около двух лет. И мы разгадываем смысл этих строк вот уже почти двести.

Глядя в окно на пронзительно-синее бесконечное небо, я вдруг поняла, какое космическое это стихотворение, как и многие его стихи. Когда он силой своего таланта словно приподнимался над землей – вот как мы сейчас в самолете – и видел оттуда, с высоты, все по-другому. То, что было, то, что будет… И чувствовал душой, и знал умом – что мы будем говорить его словами и думать теми же образами. Он придумал мир, которого нет, и мы живем в нем так же, как в настоящем.

Кот ученый, который ходит по цепи вокруг дуба, старуха, которая хотела быть владычицей морскою, а осталась со своим разбитым корытом, смышленый и остроумный Балда, злая мачеха, требовавшая ответа у зеркальца, Онегин, дающий «уроки в тишине» влюбленным в него девицам, Татьяна, трепетно влюбленная, и Татьяна, уже недоступная, в малиновом берете… Они ведь все существуют? Разве они менее реальны, чем далекие звезды, свет от которых доходит до нас, а самих звезд уже давно нет? А мы смотрим, смотрим в ночное небо, ищем там ответа. У звезд, которых больше нет.

Думая о далеком и высоком, я заснула, а проснулась, когда бортпроводница попросила всех застегнуть ремни. Ночь мы перелетели, ее как будто и не было. За окном уже рассвело. Небо было окрашено густо-розовым, все фотографировали себя на фоне иллюминаторов.

На посадке мне стало плохо, как часто со мной бывает, даже если я не ем в самолете, желудок стал подозрительно сжиматься и подниматься к горлу… Но тут Гена-баритона вовремя подсунул мне лисенка, я фыркнула от неожиданности – не самое лучшее, когда тебе тошно и муторно, обнаружить у себя под носом чей-то телефон с улыбающимся во весь рот рыжим зверьком! А еще если телефон держит рука, на которой написано шариковой ручкой «Маша»…

– Ген, ты дурак? – нашла я силы спросить Гену. – Зачем ты на руке написал мое имя?

Самолет в это время резко пошел на снижение, и я не успела услышать, что ответил Гена. В ушах у меня вовремя зазвенело, их словно заткнули ватой, а тут и самолет подпрыгнул на твердой поверхности посадочной полосы, еще пару раз, кто-то в салоне взвизгнул, мне показалось, что это был Гена, стал разгоняться и… постепенно останавливаться. Некоторые захлопали, я тоже похлопала – своему счастью, что наконец снижение и посадка позади.

В автобусе, который вез нас от аэропорта, Гена умудрился сесть рядом со мной – в полном смысле слова, места рядом не было, и он сел на мое сиденье.