Миша Сланцев - Рожь во спасение

Недалеко от обочины он заприметил небольшую беседку с деревянным крестом. Это оказался обустроенный родник, видимо, источник почитался как святой. Тут же висела эмалированная кружка. Семён, прошедший около двух с половиной километров, только сейчас почувствовал, как хочет пить. Не зря говорят – «живительный глоток»: холодная вода была необычайно вкусной, хотя непонятно, как это может быть, вода она и в Африке вода. Но нет, Семён знал, что в городе «Водоканал» воду берёт прямо из загрязнённой реки, дезинфицирует её, как-то смешивает с хлором, всё это движется по ржавым трубам, и в итоге из крана течёт хоть и вполне себе безопасная водичка, особенно если её профильтровать, однако это уже не то… Вода из родника как-то неведомо преобразила сознание: тревожность словно смыло. Умыв лицо, он ощутил свежесть, не ту рекламную телевизионную «свежесть», он как будто посмотрел вокруг другими глазами. Как та парящая птица над полем, которая всё сверху видит, которая спокойно выбирает свой достойный путь, не бросается опрометью вниз за каждым кузнечиком, гусеницей, мышью или за чем там она охотится.

На дороге остановилась женщина лет пятидесяти пяти, по-видимому, местная, в руках у неё были вёдра, она смотрела на Короедова и, не решаясь спуститься к роднику, что-то ждала.

– Сынок, ты пей, я подожду, – сказала она, заметив, что Семён её увидел, и поправила на голове платок.

– А почему надо ждать? Вы проходите, я – всё, – удивлённо отозвался Семён, а сам подумал: «Дело к сороковнику идёт, а для кого-то всё равно ещё «сынок». Приятно, когда случаются такие «рецидивы молодости».

– Ну как же, чать, у меня вёдры-ти пустые. Примета такая: баба с пустыми вёдрами навстречь – нехорошо, – объяснила местная.

– Да мне как-то поф… ну, в смысле не верю я особо в приметы, ничего страшного, проходите, – сказал Семён.

Женщина подошла и стала набирать воду.

– А ты, я смотрю, нездешний, – сказала она.

– Да вот, по делам здесь, проездом. Точнее – проходом, – скаламбурил Семён, а вы не подскажете, где здесь можно телефон зарядить? Позвонить надо, сказать, что задержусь по форсмажорным обстоятельствам. Машина сломалась, а мне сегодня в райцентр попасть надо. Мне бы только розетку найти.

– Телефон… Да хоть у меня можно, – предложила селянка, – если отселева, то второй дом справа. Вот и зарядишь свой форсмажорный. Чать, лектричества из розетки-ти нам не жалко. Меня Евдокией Григорьевной зовут.

– Семён, – представился Короедов.

– А где ж ты, Семён, трудишься?

– В городе, в администрации. Содействую.

– Кому ж ты содействуешь?

– Содействую я, как это сказать… В общем, содействую деятельности департамента по развитию, – с иронией и даже невольным оттенком паясничания ответил Семён. – Да вы вёдра давайте, помогу поднести…

Евдокия Григорьевна с неохотой рассталась с вёдрами, внимательно посмотрела на Короедова.

– Ну, вот и поглядишь как раз, какое тут у нас развитие… Развивамся, индаль плакать иногда охота. Работать тут людям негде (женщина сделала ударение – «людЯм»), раньше-ти ферма была, я там дояркой раньше, потом всё хозяйство разорили, колхоз разграбили. Мужиков у нас в Погребах нет почти, все на заработки разъехались. Да и с заработков не все возвращаются. Школу недавно закрыли, ребятишков в селе не осталось. Хлеб, продукты в сельпо вот завозют, спасибо. Я вот на пенсию недавно вышла, пенсию получаю. Огород есть, слава Богу. Корову держу. Сейчас у нас в селе скотины не осталось, а я вот держу. Привыкла я к коровам, не могу без них. По хозяйству одно, другое, так и день проходит. А если захвораю, так дочка у меня, Катерина, она лечит. Не врач, а лечит…

«На самом деле жизнь тут жуткая, – подумал Семён, таща вёдра, которые с каждым шагом становились всё тяжелее, – развлечься нечем, Интернета наверняка нет, была бы ещё здесь вообще мобильная связь, а то зря вёдра тащу и сам сюда зря тащусь… Топят дровами, их ещё нарубить надо, еда хоть и натуральная, за неё ещё погорбатиться придётся. Сортиры во дворе вонючие, с мухами летом, а зимой в них тоже не кайф. А мы ещё в городе на жизнь жалуемся, ноем. Как говорится, расскажи шахтёру, как ты устал на работе в офисе. Другими словами, расскажи деревенскому, как ты задолбался… Кстати, с этими вёдрами я точно задолбался. Они-то здесь привычные, выносливые, я давно ничего тяжелее ручки не держал. Пальцы всё больше к клавиатуре приучены, чем к лопате…».

Они открыли калитку и вошли в дом. Семён наконец-то поставил воду на пол в сенях (он подумал, что это сени), разулся, прошёлся по холодному полу в комнату, оглядел нехитрую обстановку. Там была настоящая русская печка, и хотя хозяева готовили на электроплите, печь, очевидно, грела дом зимой. Малые Погребы ещё не были осчастливлены газом. Стол, кровать, старая икона в углу. Бедно, но чисто.

– Вона розетка-ти, втыкай, – сказала Евдокия Григорьевна. – А может, молочка пока с хлебцем? У нас тут ещё пекарня работает, пекут хлеб хороший, настоящий.

– Не откажусь, – признался Семён, так как и вправду нагулял изрядный аппетит.

Он включил мобильник в розетку, зарядка пошла, но худшие опасения Короедова подтвердились: сети не было.

«Заповедник какой-то, – подумал Семён, – прошлый век…».

– Кать, у нас гости, – сказала хозяйка.

В комнату въехала молодая привлекательная женщина. Именно въехала – на инвалидной коляске. Если бы не эта коляска, не глубокий взгляд, она вполне могла быть на обложке глянцевого журнала. Но одета она была совсем не гламурно: лёгкий домашний халат, простая коса, тронутое худобой лицо, глаза с зелёным отливом, никакого макияжа. Босые неподвижные ноги.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я – Екатерина, дочь Евдокии Григорьевны.

– Добрый день, – ответил Короедов. – Семён. Очень приятно.

Но «приятно», конечно, не было. Сочетание женской красоты и инвалидной коляски угнетало. Нависло тяжёлое бессловье.

– Вот молочко, попей. Парное, утром доила, – появилась хозяйка. – Садись вон за стол.

Молоко было прохладным, вкусным, хлеб – душистым.

– И мы вот с Катей тоже перекусим, – суетилась Евдокия Григорьевна.

Он подвинула стул к столу, дочь переместилась тоже поближе. Семён посмотрел на её руки – сильные, худые. Было видно, как будет выглядеть Екатерина лет через двадцать-двадцать пять. Семён сразу ощутил быстротечность времени, почувствовал себя убийцей этого времени, безжалостным его транжиром. Чем он занимается, зачем? Ведь через эти двадцать-двадцать пять лет и вспомнить будет нечего. А тут ещё огромные старые часы настенные тикают невыносимо громко. И каждый этот «тик» был словно проявлением включённого счётчика бомбы, которая рано или поздно рванёт, и ни синий провод, ни красный уже не перекусишь, не поможет, остаётся сидеть рядом и обречённо ждать.