Миша Сланцев - Рожь во спасение

В центре села расположилась полуразрушенная, но величественная церковь с пятью куполами, без крестов. С рыжих кирпичей давно была содрана, как шкура с пойманного зверя, штукатурка, окна и вход зияли пустотой. Очередная жертва борьбы советской власти с Богом. Понятно, что силы были неравными, и церковь, хоть и поруганная, устояла, а вандалы уже давно не значились в списках живых.

Семён ради любопытства залез внутрь. На обшарпанных стенах кое-где сохранились бледные фрески, особенно под куполом. На земле валялись доски, кирпичи, осколки бутылок. Тут он заметил икону Троицы, которую наверняка недавно принесли и прикрепили на стену местные. Рядом была воткнута свеча. Семён достал зажигалку и высек огонь. Свеча, нехотя потрескивая, загорелась. Минута тишины.

И вдруг её взорвал звонок мобильного. Семён аж вздрогнул от неожиданности. Видимо, телефон нашел сеть, и связь установилась.

Номер был незнакомый.

Неизвестно почему, но при горящей свече Семёну говорить по телефону не хотелось.

– Да, – ответил Семён, задув пламя.

Дым от фитилька мгновенно заполнил легкие. Он имел привкус табака с вишней…

– …Ну, чё, пошли, второй тайм начинается. Хрен знает, отыграются наши футболёры, нет ли.

Голос Сомова звучал из-за спины, хотя поначалу показалось, что как будто из телефона. Короедов стоял на балконе, курительная трубка в его руке дымилась, сумерки медленно и неотвратимо наступали…

Семён с тоской и презрением к себе ясно осознал, что никакие «связи» им так и не были подняты и что они никогда подняты уже не будут. Что мысли про «благотворительные фонды и программы» так и останутся немыми, невылупившимися словами. Что «скорая помощь» так и будет застревать в осенней грязи на дороге в Малых Погребах.

– Слышь, Колян, ты это, без обид… Я – домой. Не буду я досматривать. Не на что там особо смотреть, – сказал Семён товарищу.

– Как знаешь, без проблем, – ответил Сомов. – Смотреть там и правда нечего. Только за вискарь вложись, как договаривались… Такие бабосы получают, я прикинул: сто долларов в минуту! А ходят по полю пешком!.. Инвалиды!

У неё была вымирающая профессия – почтальон. И жила она в деревне Грибовке, которую местные невесёлые шутники называли Гробовкой, потому что похороны в ней случались гораздо чаще, чем появления на свет. Самих шутников становилось всё меньше, потому и юмор, равно как и все другие признаки человеческого бытия, здесь постепенно таял.

Грибовка не могла оставаться в стороне от того, что в первом десятилетии двадцать первого века люди почти перестали писать друг другу письма, то есть старым способом, ручкой на бумаге, от того, что они перешли от сложных повествований и сочинений к молниеносным и кратким сообщениям, и даже само слово «сообщение» сократилось до трех букв – СМС. Теперь все прилагаемые к бездушно-электронному тексту чувства умещались в нехитрый перечень смайликов, жёлтых рожиц, обозначающих радость, восторг, огорчение и некоторые другие разрешенные производителями электронных устройств эмоции. Появилась возможность видеть собеседника, где бы он ни находился, почти в любом месте Земли.

Об этом нередко задумывалась Лена, коренная, так сказать, грибовчанка. Размышления были примерно такие: «Вот раньше если захотел почитать книгу, живую, бумажную, – идёшь в библиотеку, сидишь в читальном зале, шелестишь страницами, а они пахнут этой самой библиотекой, клеем. Теперь нажал на экран, как сейчас говорят подростки, девайса – и читай, хочешь – слушай, хочешь – видео смотри… А в том-то и дело, что не хочешь. Уж очень доступно всё. Не надо сдавать килограммы макулатуры, чтобы получить „Графа Монте Кристо“ или избранное собрание сочинений Достоевского. Чтобы потом с гордостью показывать гостям книжный шкаф, вот, мол, какие книги достал. Еда всегда вкуснее, если голодный, неизбалованный. И с письмами – так же. Лист бумаги, неповторимый почерк человека, который для тебя важен, почтовый ящик, потёртый, железный, который открывается с этаким скрипом, и почтальон, живой, настоящий, вроде меня, у которого в сумке письма, письма, среди которых есть, может, самое важное… Сегодня в почтовых ящиках – пустота. Их содержимое перекочевало в другой, виртуальный, мир. А они, ящики, ещё остались, скрипят, как старики, ворчат и вспоминают, какие письма, какие газеты и журналы попадали в их всегда теперь незаполненное брюхо».

В Грибовке и окрестностях её звали по-разному: Ленка-почтальонша, Леночка-почтальон, в зависимости от того, как к ней относились жители и какие послания она им приносила. А ещё некоторые за глаза называли её Сумчатой – из-за привычки носить довольно внушительную сумку на животе. Вот уже семь лет она работала на почте и таскала эту сумку из кожзаменителя, и даже под её грузом приобрела чуть заметную сутулость. И когда ей подруга-ровесница Наташа, двадцатидевятилетняя продавщица из местного сельмага, говорила: «Ну, чего ты за эти копейки горбатишься?» – то смысл получался и прямой, и переносный. И чтобы совсем отточить образ, Наташа добавляла: «Вот ради чего? На Доску почёта тебя не повесят, премию не дадут. А наградят тя, Ленок, орденом Сутулова!». «Надо же кому-то почту носить, – отвечала обычно Лена. – Да и куда я пойду с двумя детьми?». И действительно: в селе вариантов больше не было, уехать в город – невозможно, детей оставить нельзя, да и боязно было той городской жизни. И чем дальше, тем боязней.

Да и некогда было думать Лене о карьерных прорывах, благосостоянии, революциях в личной жизни или манне небесной. Вставать приходилось рано, собирать младшего Женьку в детский сад (в Грибовке было дошкольное учреждение, куда приводили аж восемь детей). Бывать он там ох как не любил, потому что воспитательница, толстая тетя Фрося, всё время говорила: «Смотрите, не обкакайтесь у меня!». И там кормили противным омлетом и тошнотворным молоком с пенками. Несъеденное громогласно подвергалось обещанию «вылить всё это за шиворот». Поэтому сонный Женька хныкал, гундосил, распускал сопли, не мог попасть рукой в рукав рубашонки.