Рэй Дж. - Война. Сборник короткой альтернативной прозы

Я стоял напротив зеркала, а он сидел в кресле и заливался хохотом. Это было в тот самый год, когда я впервые ощутил тягу к посторонним людям и вместо своей любимой фразы «толпа ублюдков» стал употреблять выражения «окружающие» и «человеческое сообщество». Замена одного речевого оборота несколькими уже свидетельствовала в пользу моей медленной, но верной социализации.

– Пасхальный кролик! – никак не мог успокоиться мой недавний знакомый.

Подобная реакция не стала для меня неожиданностью. В баре, где мы с ним познакомились, было очень темно, да и нижняя часть моего лица скрывалась под высоким воротом шерстяной водолазки, которая, непроизвольно пропитываясь слюной, жутко щипала раздраженную кожу.

– Такой громила, а лицо как у Багза Банни!

Мой гость был похож на опытного, но весьма обаятельного пропойцу, добывавшего себе алкоголь слезливыми рассказами, будто раскаленный воск капавшими на души пьяных романтиков, растворяющих печаль бытия в пивных кружках и маленьких стопочках с крепкими напитками. У него была своя проблема – короткая память. Пару недель назад он пил за мой счет текилу, рассказывая о родителях, погибших при пожаре, а сегодня вечером он без стеснения угощался шотландским виски и ирландским пивом, сетуя на матушкин рак, дорогостоящие лекарства и запахи болезни и мочи, насквозь пропитавшие их небольшую квартирку. В первый раз его перехватила симпатичная юная леди, и он предпочел ее легкомысленное общество моей угрюмой компании.

Сам я не выпивал. В людных местах я старался не обнажать свое уродство – я не мог сделать глоток, не открывая лицо. Главное – я был очень слаб к спиртному, и всего лишь нескольких капель было достаточно, чтобы свалить меня с ног.

Я общался с алкоголиками лишь потому, что боялся пойти на контакт с другими, «красивыми», людьми. Красивые. Так их звали в газетах и ток-шоу. Красивыми. Мне же по душе было слово «обычные». Речь идет не только о чертах лица или фигуре. Я вкладывал в это понятие куда больше смысла, чем могли разглядеть в нем близорукие редакторы глянцевых журналов и еще более незрячие сценаристы штампованных реалити-шоу.

– Тяжело тебе, наверное. С виду – шкаф, а физиономия как у героя мультика! – уже третья колкость подряд. Впрочем, ни одна из них не была достаточно оригинальной, чтобы задеть меня всерьез.

Я не отвечал. Не мог выдавить из себя ни звука. Боль. При каждом слове. При каждом вздохе. Любой кусок пищи – подвиг. Сигарета – роскошь. Генетическое уродство. Мое лицо… Без верхней губы, с оголенными деснами и похожими на небрежный частокол, крупными, как зерна спелой кукурузы, зубами. Когда твое лицо выглядит как мясной рулет, ты перестаешь обращать внимание на любые речевые конструкции, касающиеся эфемерных понятий о внешней привлекательности.

Мое детство прошло в окутанном пытками тумане. Казалось, что все происходит в безобразной дреме. Мучения и бесконечные насмешки не самый лучший фон для жизни покинутого всеми ребенка. Повзрослев, я понял, что страшный мальчик с избыточным весом, взирающий на меня из зеркала, висящего в фойе приюта для детей-сирот, – вовсе не плод моего воображения, не вымышленный друг и не ночной кошмар.

Он я сам.

Я продолжал молчать. Гость допил остатки прямо из узкого горлышка квадратной темно-зеленой бутылки, украшенной черно-синей этикеткой.

– Отличный виски. Благодарю, мой неразговорчивый друг. Мне хорошо. А вот тебе, наверное, не очень. Тебе больно? Когда десны трутся о свитер? Почему ты не носишь повязку или специальную маску? В ней бы ты был еще страшней.

Мне нравилась боль. Я гордо нес ее, как блаженный несет замызганную хоругвь. Боль – самый яркий символ моего беспробудного одиночества.

Молчание притворялось слабостью. Безмолвие без стыда надевало маску малоумия. Когда ты молчишь, человек напротив никогда не подумает о том, что тебе сейчас трудно говорить. Он будет уверен в твоем идиотизме. И собственной правоте.

Он зашелся в приступе еще более безумного хохота.

– Класс! Я понял. Ты – немой. Знаешь, это когда человек не умеет говорить, а может только мычать. Как зверь. Вой и рык. А для чего я тебе нужен? Зачем ты угощаешь меня этим благородным напитком? Я не жду ответов. Пусть вопросы будут риторическими.

Смех. Попытки сделать еще глоток из уже опустевшей бутылки.

– О чем это я? А! О том, что я понял, зачем тебе понадобился. На педика ты не похож – слишком отталкивающий. Я здесь, чтобы ты слушал. Мои истории. Байки из-за барной стойки. Притчи об алкоголиках. Поэмы о падших женщинах. Сонеты о свихнувшихся вдовцах.

Он говорил горячо и страстно. Его темные вьющиеся волосы были зачесаны назад, в беззастенчивых карих глазах плясали огоньки, а квадратный волевой подбородок не мог не вызвать легкой доли восхищения.

Теперь я понял, почему снова угостил выпивкой именно его.

В тот вечер бармен передал ему бокал с виски, пополам разбавленным водой, и записку. « От меня. Я крупный джентльмен в широкополой шляпе и свитере с высоким горлом. Меня заинтересовала твоя история. P. S. Секс меня не волнует ».

История, которую он громко рассказывал компании из нескольких студентов, действительно казалась достойной пера Фицджеральда или Буковски (смотря в какую сторону развернуть повествование). Она была закручена вокруг его знакомства с актером Энского драматического театра по имени Яков. Тот был забавный малый: курил трубку и коллекционировал виниловые джаз-пластинки. Они нередко засиживались в арт-кафе до тех пор, пока свечение луны не становилось мертвенно-бледным. Смерть небесного светила предвещала скорый восход. Очередной карнавал душ подходил к концу.

За все платил лицедей. В ночь их последней встречи актер ушел из кафе с двумя дамами. Утром его забрала полиция. В предрассветный час он брел по улице, одетый в длинный светлый плащ, опускавшийся ниже колена. Его голову укрывала черная фетровая шляпа. На вид – обреченный служитель Мельпомены. По факту – убийца. Женщин обнаружили мертвыми. Удары ножом и украденная из холодильника банка с консервированными овощами. Нелепая попытка выдать себя за психопата.

Любопытный пассаж. Когда речь заходит о чужой смерти, любая история тут же делает крутой поворот и из заурядной превращается в интригующую.

Прочитав записку и залпом осушив стакан с алкоголем, он стал взглядом искать отправителя. Не заметить меня было трудно.

На моем столике стояла лишь чашка давно остывшего кофе. Кажется, это был латте макиато, аромат которого приятно щекотал мое притупленное обоняние. Впрочем, мне было плевать, пить его я все равно не собирался. Я намеренно заказывал средний по стоимости напиток, чтобы не выдать в себе охотника, пришедшего сюда в поисках чужих историй – содержательных рассказов и коротких сплетен. Пока кофе не был выпит, я все еще считался полноправным посетителем бара. В моем случае кофе чаще всего оставался нетронутым вплоть до того момента, когда двери заведения закрывались, а его сонные посетители оказывались на улице в легкой предпохмельной дымке антрацитовой ночи.