Елена Оуэнс - Горький вкус соли

– Олег, пошто ты кричишь-то? – вступилась Варя. – Ладно, схожу к деду Ивану за Сашкой. Нинка, ты покамест, садись, покушай. И младших зови исть-то.

– А ты не меня, а её поправляй, – рявкнул тот. – И никуда ты не пойдёшь за Сашкой. Ишь, ещё чего не хватало: мать за сыночком бегает! Это он на коленях перед тобой должен стоять за хлеб, за крышу над головой! Чтоб я не слышал такого больше!

– Я не голодная, – наврала Нина, несмотря на то, что целый день сначала носилась на улице, а потом разговаривала с братом, уговаривала его вернуться домой. Кроме скудных варёных картофелин на завтрак в её животе целый день ничего не было.

– Это хорошо, что неголодная, остальным больше достанется, – ухмыльнулся Олег, в упор разглядывая Нину. – Сегодня, значит, без ужина.

Она промолчала и направилась из кухни в комнату.

– Нина, погоди чуток, – остановила её мама. – Чего сказать хотела: Олег-то севодни переехал к нам и будет жить с нами.

Нина молчала, ей хотелось только одного: уйти. Она сверлила дверь в горницу взглядом, словно в ней было спасение от маминых слов, впивающихся в сердце. Нина не могла, не хотела верить в то, что говорила мама. Та словно не слышала ни сейчас, ни раньше того, что ей сказал Сашка. Она слышала только себя.

– Значит, на Сашку тебе наплевать? – спросила Нина, взявшись за дверную ручку.

– Пошто ты такое говоришь-то? Как это мне наплевать? – спросила мама.

– Как пошто? – Нина резко повернулась. – Ты что, не помнишь? Сашка сказал, если этот в дом придёт – Сашка уйдёт.

– Что? «Этот»?! Как ты меня назвала? – Олег вскочил с табурета. – Ты как со мной разговариваешь, шмакодявка?! Молоко ещё на губах не обсохло! – он шагнул к Нине, но Варя успела встать между ними.

Нина вся кипела.

«Сам шмакодявка… Мой брат ушёл из-за тебя. Ну, посмотрим, что ты сделаешь! Ну, попробуй, ударь! Попробуй! Мама сразу тебя вышвырнет из дома!» – мысли лихорадочно завертелись в голове.

– Он же тебе говорил! – крикнула она матери, чувствуя, как её голос буквально клокочет от злости.

– Дак то ж, – Варя стояла между ними, испуганная, растерянная, и нервно теребила полотенце. – Я-то думала, это он так, несурьёзно, по-мальчишески…

Нина закусила губу. Она не могла больше ругаться с мамой. К горлу подступил ком, не давая вздохнуть. Она отвернулась, чтобы спрятать накатившиеся слёзы.

– Мы давно уже не дети, – буркнула она и с силой рванула ручку двери так, что ударила себя по плечу, но, не обратив внимания, вышла из кухни в горницу.

– Это так ты детей настроила? Это что, это я-то «этот»? – Олег не мог найти себе места.

– Тише, тише ты… Не кипятись. Это она сгоряча… Не подумав… Она такая у нас, хлёсткая, за словом в карман не полезет…

– Ты что её защищаешь? Ты не понимаешь, что ли, что ты их избаловала вконец?

– Дак это, конечно, избаловала… Они без тятьки шесть годков ужо как… Мне ж некогда за ними смотреть… Вот и растут сами по себе, дак , видать, и избаловались…

– Подумаешь, без отца шесть лет! Зато с мамкой! Сытые! Под крышей! Я всю свою жизнь беспризорник, без отца и матери! Да я, да я за такую жизнь, как у них, – всё бы отдал! Нет, я не понял? Старший твой, что? Условие поставил: или я, или он? Молокосос…

– Да не кипятись, Олежечек, потолкую я с ним завтрева же, он и вернётся. Они у меня хорошие… Трудолюбивые… Горячие, правда… К свободе привыкли…

– Я им крылышки-то быстро пообломаю… Поговорят мне ещё… Ишь! Я им покажу «этот»!

– Дак ладно тебе, дети же они ишшо. Остынь… Пообвыкнут, притрутся. Глупые же ишшо. Какой с них спрос?

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Глупые! Никакие они не глупые, вон как соображают! Старшему-то твоему – пятнадцать? Я в пятнадцать уже первую ходку сидел, такого навидался, мама не горюй. Водка есть?

– Водка-то? – Варя растерялась. – Кажись, была где-то.

– Ну так неси давай!

Варя не осмелилась перечить новоиспечённому мужу, пошарила на верхних полках, нашла поллитровку, выставила на стол перед Олегом:

– Вот, для рабочих припасла… крыльцо надо… – сказала она робко.

– Чё стоишь-то? Стакан дай!

Варя суетливо принесла стакан.

– Как же так… Олег… Ты же сказал, что завязал?

Олег налил водки до краёв, залпом выпил, занюхал рукавом:

– Завязал. До сегодняшнего дня. А сегодня – развязал, как твоих зверят увидел.

У Вари всё опустилось, казалось, земля поплыла из-под ног. Она села.

– Какие же они тебе зверята? Пошто ты к ним так-то?

– А что? Иль ты думаешь, они со мной будут – как с собакой, а я терпеть буду? Сюсюкаться как ты?

– Дак поговорить бы надо, растолковать им что почём. Я поговорю… Сейчас же поговорю.

Олег наполнил второй стакан. Варя оторопела:

– Ну что ж ты так, без закуси? Есть же всё, – она опять встала, ссутулившись, сморщив лоб, пошла к печи, на ходу украдкой вытирая слёзы.

– Сядь.

Варя остановилась на полпути, вернулась к столу и покорно села, сложив руки на переднике и опустив глаза в облупленные доски пола.

Олег опрокинул стакан в рот, снова занюхал рукавом и заговорил. Его голос в этот раз зазвучал хрипло, глухо, будто издалека:

– Ты знаешь, я, когда рос… всё своё беспризорное детство о бате мечтал… Если бы у меня тогда, в голодном Ленинграде, на его мокрых улицах… В тех подвалах… Видела бы ты те каменные подвалы – грязные, тёмные. Видела б ты те товарняки – холодные, промозглые. Если бы у меня тогда появился бы отец… хоть какой, хоть бандит… но свой, который бы смотрел за мной, поделился бы своей горбушкой ржаной… Да хоть один раз за всю жизнь – всё бы отдал за это! Прямо сейчас! Встал бы и поехал бы к нему. И без разницы, какой он – из тюрьмы ли, в тюрьме ли… Если бы тогда, когда я мальцом в колониях сидел за эту сворованную горбушку, хоть бы одна живая душа сказала: родной ты мой… Да я бы… Сколько бы лет мне ни было, хоть семь, хоть пятнадцать, хоть тридцать.

Варя слушала его молча, на глазах у нее застыли слезы.

– Только вот не было в моей жизни такого человека, – продолжал Олег. – Голод, холод, крысы и вши – вот моё детство. И ты знаешь, ничего, я привык выживать, воровать, шариться в помойках вместе с крысами, рубиться до последнего в колониях за ковш гнилой баланды, голову руками закрывать от мочивших меня кирзачей в карцере, видеть… Даже не буду говорить тебе, что я видел…

А твои – цену жизни не знают, цену мамке не ведают. Ладно, спать щас пойдём. Иди мелких уложи.

– Дак рано же…

Он встал, вытащил папиросы из нагрудного кармана рубашки, подошёл к печке, зажёг лучину, прикурил от неё и бросил с порога:

– Пойду перекурю. Когда вернусь, чтоб все в кроватях были, – и вышел в сени.

Варя расплакалась, закрыв лицо ладонями.

– Ох, чует моё сердце, сикось-накось всё пошло. Где-тось передёрнуло не в ту сторону… Господи, где ж я оплошала? Господи, прости. Прости, Господи.