Владимир Ведерников - Биенье сердца моего

Сергей позвал Медведева. Тот, уже одетый, победно поднёс за хвост полуметрового карпа.

– Красавец, – сказал Сергей. – Давай садись, поедем.

Русанов кивнул на распластанного на траве карпа и пошёл к машине.

У правления колхоза «Рассвет» в этот утренний час было многолюдно. Русанов и Медведев вылезли из машины, поздоровались, и сквозь внезапно притихшую толпу пошли к крыльцу, ощущая на себе любопытные, а то и злорадные взгляды.

Войти в контору они не успели. На крыльцо выскочил председатель колхоза и загремел:

– Вот они, голубчики, явились не запылились!.. Ну-ка, покажитесь народу, в глаза ему поглядите, стыдно, авось, станет за свою халтурную работу…

– Иван Панфилович! – оскорбленно возмутился Сергей.

– Что Иван Панфилович?! – взревел Зотов. Полное лицо его побагровело, кровью налились глаза. – Мазурики 42 42 Жулик, мошенник. вы, а не строители. Никудышные инженеры. Вы колхоз под корень подрубили. Вон перед ними, перед народом, ответ держать будете…

Сергей повернулся и пошёл к машине. Подождал, пока сядет Медведев, и бросил яростно взревевший уазик на лужистую дорогу…

Председатель колхоза «Рассвет» Иван Панфилович Зотов невольно вызывал к себе уважение крупной, осанистой, крепко обитой, раздавшейся вширь фигурой. Аккуратно обработанная городским парикмахером грива густых поседелых волос молодила его и сглаживала грубовато вытесанные черты лица. Несмываемой бронзовой накипью полевых ветров задубели щёки, скрыв склеротическую красноту; глубокопосаженные острые глазки всезнающи и мудры; серый хлопчатобумажный пиджак вольно распахнут; ноги в припыленных хромовых сапогах шагают размашисто, по-хозяйски; голос басовитый, громкий, с хрипотой; жесты повелительные, непререкаемые.

Таким он был на людях. Тридцать председательских лет горделивой усладой легли в его биографию и приучили к вседневной властной собранности и уверенности.

Но в последние годы что-то надломилось в Иване Панфиловиче, его, как набрякшее водой бревно, всё тянуло куда-то на дно, подальше от людских глаз. Раньше открытый, весь на виду, он стал окружать себя тайной, и за этой искусственной оболочкой, которой отгородился от людей, чувствовал себя спокойнее, прочнее.

В потайных уголках души всё чаще появлялось желание освободиться от председательства, но он с ознобистым страхом подавлял его. Нет уж, до пенсии он, кровь из носу, дотянет, а там – хоть трава не расти. И выход на пенсию представился ему праздником – вроде тихого солнечного багряного осеннего дня.

Дела в колхозе шли не так уж и плохо, но иногда ему казалось, что идут они помимо него, а он стоит на обочине и судорожно пытается поймать за хвост ускользающую власть.

Что же случилось? Почему он перестал предвидеть ход событий, и жизнь покатилась где-то стороной? Почему он как огня забоялся всяких новшеств? Куда девалось его былое ухватистое воображение? Отчего мысль стала бессильной, тусклой и недалёкой, скользко пробуксовывающей, как на холостом ходу?

Давно ли он получил орден за высокие урожаи льна, давно ли смело внедрял не внушающую доверия раздельную уборку зерновых, давно ли ходил хмельной от радости, чуть не силком протащив через общее собрание план застройки центральной усадьбы. Куда всё это утекло? Сегодня он ничего не мог предложить людям, не мог решиться ни на что новое, и собственная ущербность мучила его, выбивала из колеи, лишала привычной устойчивости.

Как-то незаметно обезлюдели деревни, позарастали цепким кустарником, поубавились поля. Он и не пытался отвоевать их обратно: дай бог с оставшейся землёй управиться. А тут как гром с небес: мелиорация, гарантированное земледелие, животноводческие комплексы, интенсификация, концентрация производства… Вроде бы знакомые слова, не раз и не два читанные в газетах, а как подступили вплотную – оглушили своей новизной и непонятностью. И всё это надо было принимать без раздумий, без прикидок, с ходу. Жизнь взяла какой-то невиданный стремительный разбег и галопом ускакала вперёд, а он остался сзади, и обидчиво щурился ей вслед, мечтая отгородиться от райцентра и связанных с ним скоропалительных нововведений непроходимым болотом.

Появились незнакомые машины, поля опутались трубами, коров загнали в неуютный бетонный дворец, так чужеродно и нелепо воздвигнутый в голом поле, – и всё это помимо его воли, приказами сверху.

Его окружили молодые, как-то неожиданно враз пограмотневшие люди, которым было тесно в привычном крестьянском возу, и которые горели нетерпеливой жаждой перевернуть вверх тормашками с таким трудом налаженную жизнь, перестроить всё по собственному младенческому разумению, словно до них тут был первобытно-общинный строй, как будто люди не работали от зари до зари, а загорали на солнышке да справляли праздники.

Нет, не принял он современного ритма жизни, не понял, куда она так суматошно несётся, и изо всех сил сопротивлялся этому бурному, водоворотливому натиску, и не раз в запальчивости был обвинён молодёжью в бескрылости, в ретроградстве, но как-то случалось так, что поначалу чаще выходило по нему, и он, добродушно посмеиваясь, называл смущённых крикунов пеногонами.

Выручали его, помогали удержаться на гребне врождённая тороватость 43 43 В значении «бойкость». да огромный жизненный опыт. А самым большим успокоением служило то, что все эти нововведения осуществляются за счёт государства, и в случае чего колхоз не останется в убытке.

Агроном, слава богу, толковый попался; вот уже пять лет исправно тянет полеводство, не обременяя председателя излишними хлопотами.

Образованья у Ивана Панфиловича кот наплакал; неполное среднее да многочисленные краткосрочные курсы председателей, больше похожие на разгульные отпускные пикники. Так что своим горбом всё постигать приходилось, на практике, по накладным элеваторов и счетам разных учреждений. И он постепенно запутался во всех этих бесчисленных сортах зерновых, удобрений, микродобавок, пестицидов и ещё всякой всячины, чьи названия он и выговорить не мог. Он внимательно выслушивал агронома, и, если тот был напорист и уверен, поддерживал во всём, утверждал все агрономовы решения, но стоило ему почувствовать в голосе агронома хоть малейшее сомнение, он решительно возражал; агроном уходил смущённый, а Иван Панфилович горделиво цвёл от своей прозорливости.

Труден председательский хлеб; много чего повидал на своём веку Иван Панфилович, и научился вести хозяйство осторожно, не промашисто, подолгу недоверчиво приглядываться, прицениваться, прежде чем на что-либо решиться. Слишком горьки и больны были прежние уроки: то кукурузу расти, то бобы; то запахивай луга и своди клеверища, то возрождай. Голова кругом шла от неожиданных и противоречивых отрицаний незапамятного крестьянского опыта, вверху велась сложная борьба, защищались диссертации, а внизу трещали чубы и наживались инфаркты.