Владимир Ведерников - Биенье сердца моего

Всё это надо было пережить, пересилить, суметь извернуться и уцелеть, остаться хорошим и для начальства, и для колхозников. И беспрерывно, как на конвейере, давать стране хлеб, мясо, молоко, яйца, шерсть. В районных сводках его вполне устраивала надёжная, незаметная середина, которую во всех докладах обходят молчанием – не хвалят и не ругают. «Сзади не оставайся, вперёд не вырывайся, в серёдке, в серёдке толкайся!» – балагурно поучал он вдрызг изруганных на активах коллег, чьи хозяйства замыкали сводки, и при этом хитровато посмеивался и похлопывал их по плечу, и сам себе казался ловким, изворотливо-удачливым мудрецом, который всё предвидит и всё знает наперёд, и которого на мякине не проведёшь.

Случались и ему тумаки, правда, не часто, и он, словно бы взбодрённый, становился оживлённее, говорливее, чем обычно, и охотно шёл с приятелями в чайную обмыть выговорок, балагуря: «Маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию…»

Подули новые ветры, и улеглась лихорадка реформ и переустройства, отдали всё в их руки – хозяйствуйте. Можно было расправить слежалые, изрядно пообщипанные крылья, и развернуться с озорным размахом, что выстрадан годами и снится по ночам. Никто не препятствовал осуществлению самых дерзких задумок и планов, никто не осаживал окриком, не убавлял прыть. В те годы и поднялся на центральной усадьбе белокаменный посёлок – сладкая мечта его молодости.

Но слишком глубоко въелось в душу недоверие, и он, недосыпая, недоедая, старался успеть побольше, со страхом ожидая, что в один прекрасный день данные права грубо отберут, и с района снова раздастся командный голос, и снова нужно будет лишь покорно слушаться и хитро ликовать между руководящими установками, больше доверять своей крестьянской смекалке.

Как в воду глядел Иван Панфилович. Районные и областные уполномоченные по севу, по уборке, по молоку, по силосованию, по снегозадержанию, по вывозке удобрений и по десятку других искусственно созданных кампаний властно заполонили колхоз, отодвинули председателя в тень, повязали по рукам и ногам, отобрали необходимость думать и принимать самостоятельные решения. Он пытался сопротивляться этому нашествию, но райком 44 44 Районный комитет. был строг и неумолим, никакие доводы не помогали, все ссылались на решения свыше, и, в конце концов, Иван Панфилович, озлясь махнул на всё рукой и безвольно поплыл по течению. Прошёл день – и ладно. И было у него полынно-горькое ощущение, что его отстранили от руководства колхозом, что он тут лишний, всем мешает, путается под ногами, и всё чаще и чаще хотелось ему забиться в какое-нибудь недосягаемое для людей укромье и притаиться там.

Живя по непрерывной указке – что сделать и к какому сроку, он воздерживался от загляда вперёд, где всё было зыбко и туманно. Зато начал оглядываться назад. И чаще всего вспоминались ему послевоенные майские дни.

Солнце огненным глазом ползло из-под леса. Зеленоватым туманом подёрнуты березняки. Лёгким парком отдаёт пашня, босые ноги ласково вязнут в пухлой земле. Жаворонок выпорхнул из борозды и, трепеща крылышками, неспешно потянулся вверх, в наливающееся теплом небо. А в небе застыло глазастое облачко, насквозь пронзённое яркой синью и, казалось, следило за работой пахарей. Весёлые покрики, бесконечный, жирно лоснящийся отвал пласта; баловная силушка в молодых, жадных до работы руках. Земля-то, сердечная, намаялась за войну без мужиков, и радостно млела под плугом, врачевала наскучавшиеся, огрубевшие души и рваные осколочные раны. Меняя лошадей, по два гектара выхаживали за день плугом, не зная усталости. Тёмными вечерами, налитыми прохладными запахами молодой травки, частила в прогулке на пятачке гармонь; в бойком танце плыли ему навстречу горячие Глашкины глаза, и сердце окрылённо взмётывалось, и душа восторженно парила где-то в поднебесье и никак не хотела возвращаться назад…

Так славно, так легко, так зачарованно жилось. Какие крылья были за плечами в ту первую председательскую весну, сколько счастливых желаний и надежд нетерпеливо подрагивало в них! Жизнь была, ломала, укорачивала крылья, и вот уже остались одни жалкие огрызышки, на которых никуда не взлетишь.

Памятно горек был тот тусклый осенний день, когда ходил по дворам одной из своих неперспективных, умирающих деревень, и безуспешно уговаривал старых и малых выйти на копку картошки. Сначала обещал отдать половину накопанного, потом всё. Не откликнулись люди на его слёзную мольбу, не вышли, и двадцати-гектарное поле у самой деревенской околицы ушло под снег. Он был потрясён, подавлен, взбешён непонятным равнодушием селян к гибнущему урожаю, их откровенно-обидчивым отчуждением от родного поля. Тогда что-то с треском сломалось в нём, какая-то враждебная злинка к окружающим, казалось, навечно проросла в нём, и он стал неуважителен к людям. В его голосе появилась категоричность, командная крикливость, и он срывал своё частое раздражение на первом подвернувшемся. Он перестал советоваться с людьми, отдалился от них, и скоро почувствовал, что они работают всё неохотнее и под любыми предлогами стремятся уйти из колхоза.

Как бы дальше пошло – неизвестно, но выручил город. Там вдруг начали безропотно удовлетворять заявки на любое количество рабочих рук. Сколько запросишь – столько и пришлют. Жизнь наступила лёгкая, беспечная. Теперь он знал, что любой урожай будет убран вовремя, пусть из половины, но убран, и можно спокойно спать по ночам, без прежних тревожных дум о «мёртвой» технике и о способах извернуться. Токари, слесари, инженеры, научные работники, педагоги, студенты, школьники и другой городской люд надолго отрывались от своих главных дел и по-дедовски ковырялись в земле, компенсируя численностью неумение и смехотворную производительность ручного труда.

Иногда горожане приходили к нему ругаться по поводу плохих жилищных, культурно-бытовых и рабочих условий. Он, обычно не дослушав их, напористо заявлял: «Не нравится – поезжайте обратно, откуда приехали. Скатертью дорога. А я письмишко на вас накатаю. Бузотёры, мол, они и саботажники…» Угроза эта производила магическое впечатление: сникали люди, усмирялись, терпели покорно все неудобства, зная, что деваться некуда, и за преждевременный отъезд их действительно крепко накажут – кому навесят выговора, а с кого и премии снимут, тринадцатой зарплаты лишат.

Иван Панфилович был уверен в полной своей безнаказанности, и с какой-то злорадной жестокостью селил горожан то в школьные классы, то в захламлённые грязные избушки на бывшем конном дворе, не обеспечивая их ни постелью, ни посудой, ни топливом, ни продуктами. «Солома в омёте, картошка в поле, мясо у кладовщика, хлеб-сахар в магазине, дрова найдёте сами», – бодрой скороговоркой отвечал он на недоумённые вопросы и испарялся, и если удавалось кому поймать его ещё раз и повозмущаться, он с ехидной ухмылкой отрезал: «Не нравится – поезжайте обратно…» Тут он был неуязвим: стоит брякнуть в горком 45 45 Городской комитет Коммунистической партии Советского союза. и вместо удравших недовольных завтра пришлют новых и, если надо, вдвое больше.