Татьяна Шапошникова - Багатель

С ненавистью Ира спозналась намного позже. Когда ее с ее очень простыми фамилией, именем и отчеством не взяли после учебного оркестра в настоящий, концертирующий («Исполняет Ирина Личак!» – скандируя, восклицала мать, изображая тех величественных дам в вечерних платьях, которые объявляют со сцены номера и солистов в академических концертах), когда Ира поступала на филологический два раза, а поступив, сразу же заболела и вылетела, потому что на первом курсе академический не давали. Вот когда он был ей необходим, отец! Его высокая фигура, кашемировое пальто, шляпа – и, конечно, бумажник. Для бесед с врачами. Чтобы у его дочери были лучшие врачи и лучшие программы. Чтобы девочки в палате увидели: вон какой у Иры отец шишка, а не только вечно озабоченная всем мать в задрипанной курточке на все случаи жизни. И уж конечно (конечно!), если бы отец стоял рядом, за ее плечом, в самый важный момент ее жизни, когда Ира становилась женщиной, никакому мужчине даже в голову не пришло бросить ее с ребенком под сердцем! С папиными дочками такого не случается.

А потом, после рождения сына в изоляторе больницы, куда родных не впускали, ей очень нужно было, чтобы он, ее отец (лучше любого молодого папаши), стоял, как и родственники ее товарок, под окном первого этажа, а она, со свертком в руках, напротив него – за стеклом. Вот тогда-то она впервые и подумала о том, что могла бы полюбить его, – и прокляла за то, что его не было под теми окнами.

Вот на какую бесполезную науку ей пришлось потратить свою жизнь! Отец бросил ее – и сразу же она стала хуже всех. Сразу, автоматически! А она не понимала этого, не соглашалась, спорила с судьбой. Ходила к Первому-И-Единственному, чтобы объяснить ему, что ребенок, его сын, все меняет… Мать, узнав об этом, пришла в ужас, оттого что ее дочь напрочь лишена женского достоинства. А на что оно ей, это достоинство, если жизнь ее кончилась?!

Она не заметила, что почти бежит в сторону Суворовского с пересекающими его Советскими. Остановилась, задыхаясь, у ступенек какого-то храма, но войти не решилась, с ужасом осознав, что туда ей отныне вход заказан.

Какая-то старуха, таких называют «местная сумасшедшая», взывала с паперти к плотному потоку спешащих куда-то людей:

– Не проходите мимо. Это храм Божий! Здесь Богочеловек дает пищу и питие, чтобы мы навечно остались живыми!

Ира присела на верхнюю ступеньку храма и прислонилась головой к перилам – и поняла, что обронила где-то платок, с помощью которого обязана была защищаться от солнца…

Мать ходила в церковь только в отчаянные девяностые, когда не знала, чем будет кормить ребенка через неделю. Она брала самую дешевую свечку, недоверчиво и придирчиво обходила храм, выбирая себе небесного защитника (Николая-Угодника, Иоанна-Воина или Богородицу с Покровом в руках), ставила свечу, загадывала желание и не отходила – охраняла ее от тех, пригретых, в платках и длинных цветастых юбках, что норовили, едва свеча прогорит наполовину, скинуть ее в ведерко, чтобы освободить место, хотя никакой очереди из желающих поставить свечу и не наблюдалось. А если бы и наблюдалась, то сейчас очередь – ее, матери!

– Не трогайте! – резко и властно останавливала их мать (начальственные замашки не забывались) и, расставив руки, закрывала ими кандило.

Иногда громким шепотом следовала энергичная перебранка между матерью и «прислужницей», но чаще всего та, дико взглянув на мать, испуганно семенила прочь, и кто-то из старушек, случайных свидетельниц сцены, часто-часто испуганно крестился.

Понятно, в свечке догорала материна мольба, по-язычески, чтобы прогорела непременно до конца, о лишних ста рублях, о новых ботинках для дочери, о платье на выпускной, стоившем столько хлопот и унижений, что пришлось отказаться и от платья, и от выпускного. «Нет, нет, нас учили правильно: опиум для народа», – шептала мать сама себе по ночам, ворочаясь в постели и не зная, что Ира не спит…

Конец света не наступил, и земля не разверзлась перед нею – более того, все, что ее окружало, оставалось в точности таким, каким было вчера, и неделю назад, и год назад, и еще чью-то жизнь назад. Люди с их каждодневными заботами, слезами, горестями, отчаянием, словами, словами, бесконечным нагромождением слов, из которых другие люди делали книги, а Ирочка помогала этим книгам увидеть свет. Жизнь вокруг оказалась так же сильна, как смерть. И у нее не было конца. Но она, Ира Личак, крохотная песчинка на этой земле, и она же одновременно целая вселенная, – уже была не здесь. Не с ними. Не с этими людьми. (А других она не знала!)

Не с теми, что шли сейчас мимо церкви, с озабоченными, усталыми лицами, обливаясь потом и едва ли догадываясь о том, что на самом деле их заботы и их усталость – их счастье. Сутулящаяся девочка-подросток, с пунцовым лицом и злыми слезами в глазах, что-то скандализованно выговаривающая матери, гастарбайторша, возвращающаяся с двенадцати, а то и шестнадцатичасовой смены, тяжело шаркающая резиновыми шлепанцами, водитель «Ниссана», вопящий и размахивающий руками, оттого что чье-то транспортное средство заперло его автомобиль, а ему «нужно двигать»… Светка, готовящаяся всей семьей варить варенье, – единственное только, надо добыть где-то лист вишни, а то варенье будет «не то». Светка, у которой в жизни, казалось, ничего иного и не было, кроме этого крыжовника с листом вишни?! Даже собаки и дети были вещами само собой разумеющимися, второстепенным, ведь они доставались ей легче крыжовника! А та женщина, с разрытой теплотрассы? Рядом с ней обитал Господь – подумала тогда Ира… Какими же одинаковыми все они были в этом пассажиропотоке, и такими же одинаковыми поодиночке, в очереди на исповеди, со своими старыми, как мир, и слепыми страстями – однако все они были людьми, сотворенными по образу и подобию… И до сегодняшнего дня Ира была одной из них, а теперь… Теперь, даже самые непривлекательные, даже самые дурные из тех, что шагали сейчас мимо нее по все еще пылающему асфальту неуправляемой массой, задевая друг друга плечом, наступая друг другу на пятки и ругая друг друга, – в один миг все они сделались для Иры недосягаемыми.

Ира кружила вокруг Шестой Советской, по-прежнему не испытывая ничего, кроме ненависти. К себе. Жгучей, пронзительной.

Там, в квартире на Шестой Советской, умирал человек. Она ощущала этого человека как себя (еще бы!): урежающийся пульс, мутящееся сознание, дыхание со свистом, пена у рта…

То, что именно этот человек дал ей жизнь, и то, что она ненавидела его, превращало эту жизнь – этот дар – в очередную бессмыслицу…

Но ей не будет теперь покоя до конца ее дней.

До конца своих дней она будет выть и кусать себе локти. Как Ленка с пятого этажа, которая когда-то, в юности, сделала аборт, а потом, так и не устроив свою жизнь, каждый вечер проклинала Создателя с бутылкой в руке и каждой ночью, воя, опускалась в преисподнюю все глубже и глубже.