Татьяна Шапошникова - Багатель

Ира в который раз оглянулась на этажерку с книгами в жиденькие полтора ряда. Беллетристика, детективы, и с краешку, как будто смущаясь своего соседства, русская хрестоматийная классика уровня девятого класса. Что ж, может, не так уж это и плохо. Интересно, сколько лет назад отец брал в руки эти книги?

И Ирочка снова разглядывала отца, тайно, из-под ресниц. Рассматривала широкий лоб, выразительный профиль, тонкие губы, точеные брови, руки, как у самой Ирочки, с длинными тонкими пальцами, и думала – со сколькими женщинами он соединялся? Скольким шептал в волосы одни и те же слова? Любил ли он когда-нибудь? Неужели нет? Зачем тогда была его жизнь? Был ли у нее смысл? Ирочка не в счет – слишком уж маленькое она ничтожество. Но… мать? Голубоглазая красавица-блондинка, воспитанная в лучших традициях советской школы, с ее дурацки-трогательными принципами, сохранившая в себе секрет несокрушимого духа, несгибаемой силы?..

А вот на этом месте она вдруг перехватила его взгляд: выходило, он способен был так же исподтишка рассматривать ее, и его глаза при этом непонятно блестели. И лоб тоже.

Ира нехорошо усмехнулась внутри себя. Вспомнилась Анька Горелова, которая, будучи начинающим неврологом, посещала престарелого папашу их общей одноклассницы. В прошлом академик, членкор, под конец своей бурной жизни он превратился в высохшее девяностолетнее поленце, аккуратно уложенное в подростковую кровать выросшей внучки и заткнутое одеялом со всех сторон. Однако это поленце оказалось куда более живучим, чем принято было считать, потому что однажды членкор, улучив момент, когда Анька задержалась у его постели одна, без дочери, без внучки, схватил Аньку за руку и озорно воскликнул:

– Помню тебя, Аня Горелова! – Он заговорщически ей подмигнул и понизил голос: – Сделай-ка ты мне, Аня, вот что… – Ничего не подозревающая Анька присела к нему на постель поближе и наклонила голову к его губам. – Сделай мне… минет.

Не сразу придя в себя от возмущения, от стыда, от разочарования, Анька потом ходила и авторитетно кивала: «Да-да, этот инстинкт сохраняется до последнего».

И сейчас, наверное, где-то ходит и так же кивает.

Снова и снова она, забыв о себе, о сыне, бегала, как заводная, с тазами в ванну и из ванной, с ведрами, полотенцами, мазями, присыпками, предметами вечернего туалета, посудой, пеленками.

Из-за жары у отца случился рецидив и Ира хлопотала больше обычного. Теперь она уже торчала на Шестой Советской от рассвета до заката и не сразу заметила, что несколько суток провела почти без сна – и не чувствовала ни малейшей усталости… И никакого дискомфорта в правом боку, этой непременной слабости до тошноты в районе полудня, дурацкого ощущения в ногах – ничего такого… Даже носового кровотечения ни разу!

Но ведь… Но ведь это значило, что она, пожалуй, здорова! Это значило, что программа сработала: недуг, загнанный глубоко-глубоко в клетки, уснул. Результаты анализов ремиссию подтверждали…

Это значило, что она свободна! Свободна! Года на два точно свободна!

У нее кружилась голова, но не от зноя в воздухе и запаха расплавленного асфальта, а от осознания победы – такой сладостной она ей показалась на вкус, такой пьяной, такой острой. Ничего подобного ей не приходилось испытывать в жизни раньше! Свобода… Что она сделает с ней? Поедет с сыном в путешествие? Снимет квартиру? Найдет работу? Нет? Оставит все как есть, будет трястись за свою ремиссию и копить силы впрок? Ну уж нет. Точно нет.

Теперь-то она в коридорах стационара не пряталась за шляпой, надвинутой на лицо пониже, – летела с открытым забралом, наплевав на бахилы. Ей теперь было просто некогда! Ей нужно было успеть до четырнадцати за рецептом для отца, а всем известно, что медсестра норовила улизнуть домой пораньше, потом следовало сделать крюк до рынка, чтобы купить ему фруктов (и домой, сыну, тоже), не забыть позвонить мужу, проконтролировать мать, а потом… Потом дел тоже оказывалось невпроворот. До самой ночи.

Однако возвращалась она на Шестую Советскую с лицом по-прежнему непроницаемым, и мысль ее работала так же жестко и рассудочно, как в кабинете главного редактора. Комната отцовой мифической жены… Она так ни разу и не спросила о женщине, к которой ушел отец после развода, поэтому нет, не так: комната предположительно отцовой мифической жены – да и являлась ли та засаленная тетка, которую она видела пару раз мельком на кухне, той самой женой? Ее комната в летний период сдавалась посуточно, периодически там появлялись и исчезали гости Северной столицы, и Ира едва успевала вовремя вручить им ключи и свежевыглаженное белье. Третья комната принадлежала соседям, которые с мая по октябрь безвылазно находились на даче. И последняя, четвертая, была наглухо заперта. Ее даже не пытались ни продать, ни сдать.

И все равно Ира была кем-то другим, не Ирой Личак, не Ирочкой Пропастиной, когда однажды, после обеда, закрыв дверь за очередными гостями столицы и словно наблюдая за собой со стороны, вылила воду из чайника и кувшина, перекрыла на кухне кран, повредив ручку, и, прощаясь с отцом, «забыла» вытащить из сумочки купленное лекарство и положить его на подоконник (отец не вспомнил о нем; упаковка от предыдущего лежала на привычном месте; другие лекарства, которые не могли его заменить, но могли помочь пережить приступ, тоже подошли к концу – все совпало, совпало!), – она вышла из дома, думая о том, что стационарный телефон в этой квартире давно отобран за долги и наверняка продан какой-нибудь фирме за легкостью запоминания комбинации цифр и что завтра, стоит ей опоздать на «дежурство» и прийти в квартиру на два часа позднее… Да что там завтра! Уже сегодня к ночи отцу следовало сделать укол, чтобы у него было это завтра… В мобильный телефон отца она заглянула еще в полдень и за считанные минуты вывела все имевшиеся на счету средства. Кредит этому абоненту не предоставлялся.

Ей больше не придется ни в кого стрелять. В архив поступит другая папка с двумя датами, и ей самой умирать, благодаря этой папке, тоже будет чуточку менее страшно – когда-нибудь, когда закончится очередная ремиссия, когда она выдохнется и не сможет больше бороться. Когда отступится.

Почему, ну почему она это сделала?!

Не смогла простить порошковый творог и мягкий маргарин? Или капроновых колготок сэконд-хэнд? Мать долго и жарко спорила с подругой по телефону, являются ли колготки нательным бельем или нет. Потому что если являются, то, конечно, использовать их после кого-то нельзя. Но, так или иначе, Ирочка донашивала за кем-то те принесенные матерью в дом несколько пар колготок, и долго, ведь они были лучшими в той Ирочкиной жизни… Или как однажды мать увезли на «скорой» и Ирочка целых десять дней провела, словно в бункере: в школу не ходила, на звонки не отвечала, к двери даже не приближалась. Ей было одиннадцать. За те десять дней она съела все, что в доме было съестного. С наступлением темноты залезала под стол в материной комнате, почему-то полагая, что так будет надежнее – оттуда были видны стоявшие на широкой массивной тумбе для белья часы с большим циферблатом. Ирочка как завороженная глядела на бег секундной стрелки, потом переводила взгляд на минутную. Минутная двигалась чрезвычайно медленно, но она вздрагивала с чуть слышным треньканьем – и это убеждало Ирочку в том, что время все-таки движется. Что мама, если только она не умерла, обязательно возникнет на пороге этой комнаты. Если только она жива. Если только она жива – выстукивало в мозгу. Попросить помощи у кого-нибудь из знакомых, друзей, она не решилась.