Татьяна Шапошникова - Багатель

И снова Ира ничего не понимала. Ни тогда, ни теперь. Мать-то оказалась, наоборот, счастливейшей из женщин: дня не проходило в течение тех семи лет, что она вязала шаль и декламировала свои речи перед зеркалом, готовясь к очередному заседанию суда и бесконечным пикировкам с судьей, адвокатом отца и правозащитниками со стороны, чтобы в их квартире не раздавалось вечернего звонка с последующим многозначительным молчанием в трубку. Конечно, это звонил «он». «Этот». (Мать отучала Иру от слова «папа», как отлучают трехлетнего ребенка от груди.)

– Опять звонил «этот», – говорила маленькая Ира, когда звонок случался в отсутствие матери, и у той сразу же тускнело лицо.

Ничто не приносило матери удовлетворения больше, чем эти звонки. Ведь иногда отец, наверняка выпив, набирался куража и прерывал свое молчание! Мать, торжествуя, почти сразу же бросала трубку, успев, однако, резануть его каким-нибудь эффектным словесным пассажем – на это она была большой мастерицей. Не зря ее все так боялись в ее проектном институте, в профкоме, в подъезде, в садоводстве.

Отца Ира не помнила – так она привыкла думать и говорить. То ли это был некий особый дар судьбы, то ли усилия матери милосердно стерли из ее памяти игры и разговоры, вместе с чертами лица, оставив в ней просто высокого черноволосого человека, с бородой, в шляпе, с легкомысленно вложенными за лацкан пальто кожаными перчатками. Фотографии, оставшиеся в доме, три короба, дорисовывали в ней этот образ, однако с каждым разом она почему-то не досчитывалась отцовских снимков. Зато появлялись новые, аккуратно обтравленные по краям вышивальными ножницами – бывшие групповые снимки. Мать вырезала отца из их с Ирочкой жизни, словно выполняла упражнение, подсказанное ей каким-нибудь горе-психологом.

Когда семилетняя война закончилась, звонки мало-помалу прекратились. И тогда измученная подлинным молчанием мать разворачивала Иру к себе и, больно сжимая ее плечи, заглядывая в глаза, жадно спрашивала (трясла):

– Скажи, а если этот вот сейчас позвонит в дверь, а за дверью будет стоять велосипед? Ты назовешь его папой и уйдешь вместе с ним?

Ира делала страшное лицо:

– Как ты могла такое подумать! – И решительно, гневно мотала головой.

Но велосипеда ждала. Он вставал у нее перед глазами почти каждый день – новенький рыженький «Школьник», как у Катьки Этчиной, которая бросала его прямо на дороге напротив своего дачного участка, и в конце концов какая-то проезжающая по их линии машина наехала на него и покорежила новенькую хромированную дугу руля. Только это его в глазах Ирочки нисколечко не портило: он все равно казался ей самым чудесным велосипедом на свете!

И Ирочка даже сейчас не смогла бы ответить себе, отчего, ну отчего ей было так мучительно сложно, пряча глаза, в двести восемьдесят шестой раз прошелестеть в сторону Катьки Этчиной: «Можно прокатиться на твоем велосипеде? До шлагбаума и обратно?» Всякий раз приходилось собираться с духом минут десять, прежде чем открыть рот и задать вопрос, ответ на который был известен заранее.

Для человека, никогда не имевшего собственного велосипеда, взрослая Ирочка каталась превосходно.

О другом мужчине мать как будто не помышляла. Она говорила, всем и каждому, что не намерена более готовить, стирать, гладить, чистить, мыть, убирать – и получить новый удар в спину. Однако мать была женщиной эффектной, жизнерадостной, любознательной (Ира явно пошла не в нее), так что мужчины сами собой тянулись к ней. Они ей меняли половицу в коридоре, забивали гвоздь в стену, доставали рубероид для прохудившейся крыши на даче, возились с электропроводкой, устанавливали смеситель в ванной и, конечно же, бесконечно чинили ее сильно бывшую в употреблении машину, пока она не превратилась в груду металла и ее не разнесли на запчасти. Их было много, этих мужчин, очень много: Сергей Александрович Первый, Сергей Александрович Второй, дядя Володя, дядя Коля, дядя Олег, дядя Саша, дядя Валя, дядя Толик… Часами они сидели в их кухне и уходить, как будто, не собирались. Мать с ними было не узнать: пригубив из бабушкиного хрусталя белого шипучего напитка, она усаживалась на стиральную машинку там же, в кухне, и начинала болтать ногами, словно девчонка, и весело, заразительно смеяться. Ира их ненавидела. Каждого.

Сергея Александровича Первого иначе чем под шофе Ира не видела. Старший научный сотрудник, солидный, в очках, с дорогим портфелем (и всегда в нем оказывался коньяк «пять звездочек»), он подходил к дому матери уже навеселе. Кафедральным басом травил байки из своего отдела и смотрел на мать безотрывно, жадно, как большой жирный кот – на сметану, а однажды – Ира сама видела в окно – почему-то долго простоял во дворе, под деревьями, но так и не решился подняться в квартиру. «Да люблю я тебя, Ларка, люблю!», – услыхала в другой раз Ира его жаркий шепот в прихожей и какую-то возню: как видно, мать упрямо выпроваживала Сергея Александровича Первого до дому до семьи.

Сергей Александрович Второй, аккуратный, подтянутый, с худосочной бородкой, между прочим, совершенно не пьющий и даже не женатый, потчевал мать книжками по экстрасенсорике и позитивистской психологии, которые в многочисленных вариациях большими тиражами продавались в те незапамятные времена на каждом углу – и шли нарасхват, словно пирожки.

Дядю Володю Ира однажды обнаружила, вернувшись из школы, в своей комнате развалившимся поперек кровати – голова его покоилась на валике, и при виде Иры он даже не счел нужным принять положение сидя. Ира застыла на пороге, исподлобья глядя на грубо сколоченного мужика с огромными лапищами и претензией на умственное превосходство, явно просматривающееся в выражении его лица. Ничего страшного вроде бы не произошло: постель была заправлена, гость был совершенно одет… Но почему в Ирочкиной комнате?!

Вечерами Ира, ворочаясь в постели, усилием воли пыталась отодвинуть от себя голоса за стенкой, когда дядя Коля, сосед, в очередной раз вызвавшийся починить ножку гэдээровского кухонного стола, тестируя результат проделанной работы, в запале от горячительного напитка, хлопал по столу своей ладонью рабочего человека так, что в серванте вздрагивала посуда (а вместе с ней и Ирочка за стенкой):

– Ну вот, распрекрасный стол, прям хоть сейчас любовников клади!

И Ирочка снова вздрагивала.

Когда стол реанимировали в следующий раз, другой шутки в запасе у дяди Коли не оказалось, он повторил ту единственную, и Ирочка, бывшая тут же, на кухне, злорадно, из-под ресниц, посмотрела на мать, не знавшую, как вести себя в присутствии дочери и этого неандертальца на их кухне, тем более что последний извлек из внутреннего кармана жилетки бутылку и опять-таки с грохотом, победно, водрузил ее в центр вновь отремонтированного стола. Бедняжка мать, конечно же, была удручена манерами этого пропойцы и перспективой провести вечер в его компании, но другого «мастера» взять было негде.