Татьяна Шапошникова - Багатель

Конечно, он продолжал встречаться с Катей. «Тайно». Селедка один день верила в то, что они расстались, другой день – нет: вторая Наташа, они и внешне были очень похожи. Как только дочь окончила школу, он отправил ее, по ее желанию, учиться в Лондон – ее уровень английского после лучшей гимназии города позволял это. Уровень доходов Коссовича тоже: он сдавал две материны квартиры и три раза в неделю допоздна дежурил у постели с капельницей на квартире какого-нибудь запойного алкоголика или наркомана. К тому же, на карточку ему каждый месяц капала зарплата из больницы, где он работал. На собственно жизнь давала мать.

Стоило Кате закрыть глаза, как ей грезилась работа. Свой собственный кабинет с массивным столом какого-то породистого дерева и столешницей зеленого сукна, стационарным телефоном семидесятых годов с витым проводом, с цветами в горшках, которые так любила Старшая (Катя не запоминала их названий), на широченных подоконниках, с окнами, выходящими в заросший сад… Раскладывающийся кожаный диван, подаренный ей завотделением, старый тяжелый эстонский шкаф с домашним постельным бельем и парочкой непременно свежевыглаженных и даже накрахмаленных белых халатов с синими манжетами… Она и захотела в пятом классе стать врачом из-за такого вот белого халата. Ну, а в десятом сообразила, что врач, особенно врач в больнице, – он всегда начальник, в подчинении у которого человек двадцать больных – и весь младший медицинский персонал в придачу.

– Кто здесь главный, вы или я? – весело, иронично, смеясь одними глазами, спрашивала она упиравшегося напротив нее больного, готового разреветься от несправедливости жизни и личной несправедливости ее, Екатерины Александровны, к нему. – Я, – с нескрываемым удовольствием отвечала она. – Так что идите обедайте, в шестнадцать у вас групповая психотерапия, а завтра еще раз обсудим вашу ситуацию самым подробным образом, но немножко с другой точки зрения.

Эта клиника была для нее больше чем домом.

Она невесело хмыкнула, вспомнив Василина, который рассказывал всем, кто готов был его слушать, что она была «психиатром, что называется, от бога». Будучи уже совсем в тумане, на самой глубине интимных откровений с собутыльником, он сообщал, что именно из-за Катиного профессионализма земля еще носит ее, из-за него, этого чертова профессионализма, ей многое будет прощено там…

Недавно она приходила посмотреть на свою больницу. Тайком, не доходя двух домов, остановиться на противоположной стороне и посмотреть из-за угла подворотни на фасад старого здания, проходную, крыльцо, арку с перекрытием во втором этаже, вход во двор… Почти два года прошло, как она взяла отпускные, помахала своему отделению ручкой, пообещала подарок главному из Ирландии – какую-то бутылку виски, у нее даже было где-то записано – какую.

Она ни разу не была здесь с того самого майского солнечного дня. Даже не знала, по какой статье ее уволили, и уволили ли, и цела ли еще ее трудовая книжка, и где она. Безусловно, весь персонал больницы вместе с главврачом, и даже больные, которые, конечно же (конечно!), тоже были в курсе, теперь знали, что она такая же сумасшедшая, как и ее трагически погибший сын.

Почему, ну почему она не смогла заставить себя дойти досюда и уволиться как нормальный человек?! Ведь многие тогда совершенно искренне ей соболезновали, наверняка! Она договорилась бы о каком-нибудь неурочном времени, когда бы ее никто не увидел из врачей, персонала, больных (подруга сделала бы это для нее, и потом она бы вычеркнула эту подругу из памяти, как ту же Елену) – и ей пришлось бы (всего-то!) пройти только через завотделением, кадровика и бухгалтера. Максимум.

Но ей была нестерпима мысль о том, что даже эти два-три человека, тщательно подготовив специально для нее взятые напрокат трагические маски и слова соболезнования (искренние, искренние, наверняка!), вопьются своими взглядами в ее лицо, увидят ее такую – совсем не победительницу, не уверенную в себе женщину, не красавицу, властную, ироничную, смелую – увидят и задавят своим соучастием, которое на самом деле никогда не бывает искренним. Не может быть искренним. Не может, и все.

Ей нестерпима была мысль о том, что в чьих-то глазах она получила по заслугам. «А будь на свете справедливость, ей бы досталось еще пуще!» – с мрачным удовлетворением воскликнули бы они.

Она все еще временами вставляла на несколько минут в телефон свою прежнюю сим-карту. Эти, из больницы, звонили ей долго, много-много месяцев. Еще бы! Такая несуразица! Не исключено, что они даже приезжали к ней по адресу прописки, просто дети ничего ей не сказали…

Подняв воротник тренчкота, она быстрым шагом прошла вдоль фасада клиники и свернула на набережную, и теперь оттуда, из-за поворота, принялась подглядывать за жизнью клиники, в которой проработала двадцать лет. С проходной выскакивали молоденькие медсестры, новенькие, какие-то незнакомые врачи (откуда они взялись, черт их побери? Это же элитная психиатрическая клиника на четыре отделения, и кого попало сюда не берут – только по знакомству, по согласованию «сверху»)… Больные так же, как и всегда, праздно шатались у арки, заходя в здание через вертушку, либо во двор клиники, а там сразу в калитку налево – в монастырский сад. Значит, знаменитое подворье, с которым они некогда воевали по коммунальным спорам, с его романтически запущенным садом, снова разрешило руководству клиники в определенные часы прогуливать там своих клиентов? Стайка каких-то женщин (о, ей было достаточно одного взгляда, чтобы признать в них своих подопечных, а отнюдь не кумушек из числа прихожанок) спорхнула, щебеча, со ступенек отреставрированного собора, прошелестела мимо Кати, и никто (никто!) из женщин не узнал в ней грозной и блистательной Екатерины Александровны, вершившей некогда их судьбы!

А Катя как раз узнала одну из них. «Биполярное расстройство личности по смешанному типу» – писала она ей в карту. Очередная дура, которая возомнила о себе лишнее и никак не желала прислушаться к голосу рассудка. Или хотя бы к голосу супруга, который все не оставлял ее своими заботами, вместо того чтобы давно плюнуть на нее и… Нет, плевала в него она – зубной пастой – и гостила здесь, в клинике, каждый год по два месяца. Железно.

Женщины прошли, оживленно обсуждая какого-то врача, имя которого Кате ничего не говорило, и нового настоятеля подворья, завернули за угол, а Катя, подумав, наоборот, вошла в церковь. Как же она изменилась! Ремонт был, похоже, полностью закончен, храм божий сиял, играя красками, солнцем и светом. Катя бродила по нему как по картинной галерее, задрав голову кверху.

Неужели правда все они забыли и Катю, и ее сына, и даже лежавшую в отделе кадров ее трудовую книжку – и никому не было до нее ни малейшего дела?! Ни врачам, ни персоналу, ни пациентам?! Как давно все забыли о ней? Через два месяца после «трагедии» (она не воспринимала это слово в силу своей профессии, оно было для нее пустым звуком, даже теперь)? Через шесть?