Виктор Попов - Z

К исходу третьего часа (за все это время роженица не умолкла ни на минуту) Позаправдашняя баба без чьей-либо помощи и точно по известному с прежних родов расписанию, предчувствуя их финал, сменила позу (так и не показав при перевороте лица), встав на четвереньки, задом к нам, она возобновила крик, который мы теперь слышали еще и в полной темноте, ибо обязаны были закрыть глаза в тот самый миг, как зад рожающей оказывался ровно перед нами, ослушников (их называли «Увидевшие»), слепили раскаленными иглами, не оставляя вариантов увидеть в этой жизни что-либо еще, дальнейшее зависело от слепца, и, если вдруг он не желал молчать, то ножницы избавляли его от языка, а топор – от кистей и даже стоп, чтобы ни один из Увидевших не смог никоим образом описать другому то, что ему открылось, поэтому, как выглядит зад и тем паче место, откуда выходят порфироносные дети, мы не знаем, а те, кто знал, сказать не могут, остается догадываться и предполагать, опираясь на ощущения смутные, едва ли достоверные, ибо зад Позаправдашней бабы в начале четвертого часа, как показалось, занял пространство гораздо больше кровати, на которой до этого покоился, утверждение это опиралось на тепло, можно сказать, жар, который хлынул в нашу сторону, едва мы закрыли глаза, как будто его источник – раскаленная до бела печка, он в равной степени шел по всей ширине дворцовой залы и был настолько мощным, что к началу пятого часа вызвал в стране (от западной до восточной границы) таяние снегов, приведшее вскоре к раннему в том году половодью, другим побочным следствием разворота Позаправдашней бабы к народу стало также раннее (минус месяц от обычного) возвращение перелетных птиц (они появились как-то вдруг и все разом, будто и не улетали вовсе), с того момента крик ее не был одинок – оранжированный многочисленными голосами пернатых, он приобрел особенное величие, наполнившее нас гордостью за то, что мы являемся свидетелями события, движущего реки и тварей небесных, даром что видеть нам его не дано, лишь ощущать тепло, исходящее от священного лона, и многие (ох, многие) в тот момент забылись и, пукая от переполнявшего их счастья, пополняли ряды неизвестных и презренных, и только испорченный воздух (кое-где и несколько дней спустя) напоминал о былом величии, вдруг заполнившем душу простого смертного так, что он не смог совладать с ним и поделился с другими, поделился неосторожно, поделился в последний раз.

Меж тем Позаправдашняя баба на седьмом часу наконец приступила к финалу действа, ее методичные, сопровождаемые громкими (в полтора-два раза громче обычных) криками потуги воздушными волнами передавались нам, сбивая отдельных неопытных зрителей с ног, бывалые, сплетаясь под локти в многотысячную цепь, держались из последних сил, но и здесь случались (пусть кратковременные) завалы – потуги роженицы давали эффект взрыва бомбы, оглушая и калеча, вслепую мы восстанавливали единство, моля про себя, чтобы всё поскорей и благополучно закончилось, но только в начале восьмого часа Позаправдашняя баба отблагодарила нашу верность – издав, как оказалось, последний, оглушивший многих до контузии крик, она, напрягшись, что есть силы выбросила из себя в нас младенца, который, пробив, словно был каленым ядром, тринадцать рядов (да упокоятся души праведников с ангелами), был пойман, как мяч, на четырнадцатом, роженица умолкла и тяжело повалилась на бок, исчезнув на какое-то время в перинах, одеялах и подушках, умолк и Y, умолк, чтобы по кровавому следу найти новорожденного и, выхватив младенца из рук оторопевшего счастливца («Четырнадцатый» с того дня покинул наши ряды и на время стал вхож в круг ближний), вернулся к ложу, на котором покоилась жена/мать, незаметная глазу, она какое-то время ничем не напоминала о себе, пока из-под одной из верхних подушек не показалась одна из грудей, на появление которой отозвался новорожденный, до этого не издавший ни звука, – Его то ли «гу», то ли «му» вызвало у нас невероятный восторг, теперь уже кричали мы, а Позаправдашняя баба молчала, замолчал и младенец, приложенный к груди, Он получил первую пищу, которую следом по заведенному обычаю получили и мы – вторая грудь, показавшись из постельного завала, за час с четвертью оросила страну священным млеком, наполнив молочные реки и выстелив масляные берега, после чего двери и окна спальни закрылись, а мы год без малого жили как сыры, жили у бога за пазухой, все это время Z, названного так по элементарной очередности, не отнимали от груди Позаправдашней бабы, она кормила Его днем и ночью, позволяя себе лишь на мгновение прерваться: меняя груди каждый час, она тут же, в постели, вместе с младенцем на пару ела, пила и справляла нужду, большую и малую, – тогда непосвященным стало ясно, зачем столько всего заблаговременно навалено в парадной зале и на брачном ложе, простыни, одеяла, подушки, матрасы выкидывали и сжигали по мере порчи, стараясь делать это маленькими партиями, так как большие костры находили не без основания опасными для жизни подданных, ведь, по слухам, часть простынь и одеял Позаправдашней бабы Просто дети (по предложению «Верховного Просто ребенка», то есть счастливого папеньки, знавшего не понаслышке, о чем речь) не без успеха использовали в тот год, прорвав удушливыми газами без малого целый фронт – не имея средств защиты (обычные оказались бесполезны), враг панически бежал, посмевшие вдохнуть единую каплю дыма превращались в непрерывную рвоту и погибали в страшных мучениях: «погиб от Бабы» – значилось в донесениях противника, «от Духа Свята» – поправляли мы.

Спустя год и не днем позже кормящая отбросила сына на руки ожидавшему ее Четырнадцатому, уже имевшему удачный опыт ловли – за этим он был и нужен, содержась весь год на усиленном пайке, тот отнес младенца Отцу, последнее, что Z видел, было то, как мать, встав с постели, закрутила хула-хуп – огромный металлический обруч, принесенный накануне взводом дюжих Просто детей, как пушинка парил вокруг необъятных бедер Позаправдашней бабы, «что ж, ей время подумать о себе, когда еще», – услышал Z Отца, следом ощутив его руки, вдруг поняв, что все это время держался за соски матери сам, она совсем не поддерживала его руками, «а есть ли они», – закралась вдруг мысль и захотелось вернуться и узнать, как оно на самом деле, но Отец, сопровождаемый Четырнадцатым, понес Его в противоположную сторону, Они битый час шли через анфиладу комнат, которой, казалось, нет конца, а когда наконец пришли, Z показалось, что Они вернулись в ту комнату, из которой вышли (возможно, так оно и было) – столь она была похожа на нее, похожа в мельчайших деталях: зеркальные стены и потолки с редкой, алого бархата мебелью, – здесь Отец вернул Z на руки Четырнадцатому, оставив обоих в блаженном неведении, что означала эта прогулка, тем более что по пути им никто не встретился, и тем не менее с того дня и до того момента, как Z прочно встал на ноги, выход и возвращение в комнату с зеркальными потолками и стенами, наряду с кратковременными посещениями матери для кормления, повторялись ежедневно, став обязательным ритуалом, вместе с необходимыми для ребенка играми, по части которых Четырнадцатый оказался специалистом узкого профиля: оставшись наедине с Z, он не находил ничего лучшего, как строить ему рожи разнообразного толка, от веселящих до устрашающих, внезапно сменяемые маски неизменно приводили Z в восторг, и, став много старше, Он, с благодарность вспоминая к тому времени уже покойного Четырнадцатого, то и дело на приеме, например, вверительных грамот, строил рожи иностранным послам, выбивая из них холодный пот, переходящий в ужас, доставалось в этом смысле и своим дипломатам (мы звали их «Врунишки») – перед отправкой куда-либо они получали свою порцию скоморошин и, говорят, передавали полученное так или иначе заморским государям, сбивая их с толку и мороча голову, чуть меньше Z корчил рожи прочим чиновникам – одну или две в зависимости от ранга (но не более трех) – и только Просто детей он неизменно встречал с каменным, похожим на памятный обелиск лицом, причины данной строгости обнаружатся позже, тогда же, в одну из августовских ночей, Четырнадцатый вдруг неведомо куда исчез (по слухам, став Растворившимся – за возможность коснуться Государя надо было платить), а к Их Высочеству на рассвете явилась рука в сопровождении глаза, явились так, как есть, без тела и разума, рука хлопнула Z по заду, а глаз, подлетев вплотную к развернувшемуся к ним мальчику, уставился прямо в лоб, будто там было что-то написано, Z слышал об этой парочке, но никогда не видел и теперь лишь сказал вслух, желая удостовериться в почти очевидном: «Всевидящий поджопник»… «Всевидящий поджопник… всевидящий поджопник… всевидящий поджопник…», – эхом пронеслось по дворцу, пронеслось и затихло в зеркалах и бархате, рука кивнула, глаз закрылся, соглашаясь, и тут же широко открылся – Z вздрогнул и кивнул в ответ, поняв, что время игр (Он ошибся) раз и навсегда кончилось, а глаз и рука не что иное, как Его единственный и неповторимый учитель.