Виктор Попов - Z

Прогулка тем не менее в тот день продолжилась, даже в самую ненастную погоду она длилась никак не меньше нескольких часов, Z, существуя большую часть времени в особом дворцовом микроклимате, должен был не только знать, но и на себе прочувствовать все «прелести» погоды данного ему государства – величины наименее постоянной и мало предсказуемой, отчего должность старшего по погоде со временем стала обозначаться просто «Вру», причем не только в народе, но и в официальных документах, и термин этот использовался (по крайне мере, нами) вовсе не для осуждения, а скорее как выражение сочувствия человеку ответственному за дело заведомо проигрышное – огромная, открытая с трех сторон равнина продувалась ветрами с севера на юг без какой-либо устоявшейся по сезонам системы, а приносимые (преимущественно с запада) осадки были непостоянны и распределялись по месяцам и территориям как бог на душу положит, что на практике в большинстве случаев значило «все или ничего» и приводило к частым засухам и наводнениям (порой и то и другое происходило в одной области в течение одного года), ясно, что прогноз погоды в таких условиях был сродни гаданию, чем Вру, по слухам, на самом деле и занимался, порой даже не глядя на небо и не высовывая носа за дверь, и то верно – зачем, раз результат во всех случаях одинаков: когда угадывал, когда нет, его слушали по привычке, радовались редким удачам и не огорчались более частым в прямом смысле слова тыканиям пальцем в небо, ведь дело его по степени безысходности напоминало нам нашу жизнь: чтобы ты ни делал, но тот (те), что сверху, проделает (-ют) обратное тому, на что ты рассчитывал, и полярность эта неискоренима, вот только если хорошую погоду нам никто не обещал, то «те» обещания выстраивались в стройный ряд лишь для того, чтобы их заведомо не исполнили, и мы за века и поколения привыкли читать между строк, и чтение это, по правде сказать, не было сложным – достаточно было всего лишь найти антонимы к сказанному, особенно это касалось Z и его предков, которые достигли в этом искусстве (говорить одно, а делать другое) статуса поистине виртуозов, умудряясь за всю жизнь (часто долгую) не сказать публично ни единого слова правды, и нам порой казалось, что умение это и есть главный признак царственного достоинства, а между тем одной из регалий, вручаемых правителю при вступлении на престол, была белая, как первый снег, книга с единственной страницей, которую видел только Он и в которой, по слухам, и была записана Правда, Правда с большой буквы, Правда на все времена, не случайно Всевидящий поджопник едва ли не каждый день упоминал на прогулке эту книгу, с которой пока что не расставался ни на минуту отец Z и которая по праву должна перейти сыну в будущем, «Что там?» – всякий раз спрашивал Ученик, и получал один и тот же ответ: «Не знаю», ответ удивительный и единственный в своем роде – Всевидящий поджопник знал все и вся, но не Правду, и однажды во время очередного перехода из зеркальной в зеркальную комнату (они все еще случались даже после начала учебы) Z, заметив белую книжицу во внутреннем кармане пиджака Отца, спросил его, что в ней, но не получил ответа – Y отделался легкой, как показалось, полной печали улыбкой, в которой помимо прочего читалась усталость, будто ежедневно озвучиваемая им ложь ровным счетом ничего не весила, а эта крохотная, в четверть обычной, книга с одной-единственной страницей настолько тяжела, что даже Ему, государю, обладавшему, по мнению соседей, неограниченной мощью, способной за несколько часов уничтожить весь мир, носить ее так трудно, что одно лишь упоминание о ней погружает в несвойственную Ему эмоцию (печаль – казалось бы не то, что сопутствует неограниченной власти), и Z именно в тот момент понял, что книга эта – главное, что Ему достанется, что без нее Он никто, что в ней записано что-то неведомое никому и, только открыв ее однажды, Он станет по-настоящему другим, по-настоящему не таким, как все, как Отец и как те, что были до него.

По завершении прогулки следовал ужин, сопровождаемый вечерней порцией музыки и новостей, он часто протекал в присутствии приглашенных по случаю важных и не очень персон, к отбору которых Поджопник подходил с присущей ему строгостью – Его Высочество не должен был общаться с кем попало, одному наставнику известные критерии были столь жесткими, что даже большая часть состава Дуры ни разу не удостаивалась чести выбрать государю компанию, между тем, многие из «черного списка» Поджопника были вхожи к Его Величеству, но вот к Наследнику попасть, как ни старались, не могли, теряясь в догадках, чем они Ему так не угодили, впрочем, осознавая, что Он здесь ни при чем и Его лишь извещают о том, кто будет присутствовать, и если с женской половиной участников ужина все было понятно (красивые и только, и не чаще двух раз, дабы не волновали ненужными мыслями неокрепшее детское сознание), то вот с мужской ясности не было даже приблизительной, так как за одним столом в один вечер могли оказаться как на дух друг друга не переносившие люди, так и близкие друзья, Избранники Дуры и простые смертные, например, особо отличившиеся убийством себе подобных Просто дети, не выходящие за рамки школьных уставов учителя, инженеры типовых проектов, юристы, знавшие наизусть Основной закон, в число приглашенных однажды даже попал отмытый и постриженный по особому случаю плотник из провинциального города, название которого помнили только жившие там да Всевидящий поджопник, представленный Z плотник упал по привычке ему в ноги, а когда его не без труда подняли и усадили за стол, он умудрился за весь без малого трехчасовой ужин не съесть ни кусочка и не выпить ни глотка, поговаривали, что поставленный перед ним прибор был настолько чист, что он не посмел к нему прикоснуться, опасаясь, что его не смытую до конца провинциальную грязь потом не смогут убрать с этой кристальной чистоты и он будет тому единственный и неоспоримый виновник, сидевший по правую руку от него тогдашний руководитель Дуры Володя (получивший должность в том числе и благодаря тому, что предложил совсем отменить письменный закон, всегда и везде просто ссылаясь на устную волю действующего государя) позже, смеясь, предположил, что сей субъект, видимо, и еду на тарелке принял за часть ее, полагая, что прочие (в тот вечер избранники Дуры преобладали в составе гостей) могут поглощать ее в силу особого устройства своих ртов, и предположение его более чем вероятно, ибо большинство из нас видело и его, и прочих, подобных ему, существами иного порядка, питавшимися кровью и потом простых людей, нашим ужасом и болью, нашими болезнями и смертью, высасывающими из нас последние соки, и мог ли плотник, один из нас, есть и пить то же, что они, и из того же, мог ли он уподобиться их всегдашнему каннибальству, нет, не мог, он лишь с ужасом взирал на разрушение легенды: Z пил и ел то же, что они, Он такой же, немного иной, но в сущности тот же, и этого открытия плотник так и не смог перенести – выйдя из дворца раньше прочих, он схватил первый же попавшийся булыжник и бросился с ним с моста в реку, и не отпустил его, пока не захлебнулся, но прежде, стоя на парапете, он успел крикнуть так, что было слышно на всю страну, крикнуть, ужасно скривившись от какой-то чудовищной внутренней боли: «Он такой же, как они, мужики! Он такой же!»