Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

#22/1

Pékin. L’un des meneurs de la contestation estudiantine s’adresse aux 300 000 manifestants réunis place Tien An Мen. Derrière lui portrait géant de Sun Yat Sen, le fondateur de la République de Chine et la fin à la domination des Мandchous (Figaro, 5 mai 1989) [58]

Прохладный порывистый ветерок метёт красную пыль. Тень дерева плотная, почти чёрная, разгорячённый ребёнок, забежав в неё, может простудиться. Цикады звенят, сидя в траве, натачивают её обоюдоострые лезвия, как бритву.

Кайф разливается по всему телу. Я чувствую все его клеточки. Я ощущаю каждую пору его, каждый волосок. Хочется лечь на прозрачное дуновение щекой, закрыть глаза, раствориться, как аспирин в воде, пойти пузырями. Если бы можно было совокупиться с ветром, я бы сделал это немедленно. Я бы сделал это, не задумываясь ни на минуту.

В сумерках Габриэль молодеет на глазах. Ещё немного и она превратится в девушку, отправившуюся с возлюбленным в далёкие страны. Я вижу счастливое лицо, по которому ползают веснушки. Мелкие цветки вплетены в рыжие волосы. Губы. Глаза. Нос. В сиюминутности ощущается безумное счастье. Вечность прекрасна мгновением и измеряется только его качеством. Полароид тут не поможет.

Огонь горит. Мы пьём шампанское, закусываем его хлебом, оливками. Едим. Мы насыщаемся ртом, зубами, языком, губами, глазами, ноздрями, ушами, кишками, желудком. Мясной сок проливается в вены, как кокаин. Мы жрём, мы смеёмся, мы лапаем жизнь, тискаем ей жопу, сосём её с хуем пизду, мы упиваемся плотью, не проводя границ между материями, чувствуя, что всё едино и свято, чисто и плодородно – всё наполнено жизнью. Хорошо. Пока жизнь бьёт в артериях горячим ключом, нужно радоваться её напору. Радоваться (блядь!), радоваться и веселиться! Потому что когда лежишь в гробу, бледная кожа трупа столь отвратительна, что даже рубашка не прилипает к ней, даже цветы вянут по обе стороны головы, и вдова смотрит на юношу. Любовь навсегда останется с жизнью. И суда не будет, потому что жизнь – это не преступление. Не ты – тебя убивают. Со смертью есть только забвение. С жизнью есть только правда. Нет большего преступления, чем лишать человека радости жить. Быть и есть, смеяться и плакать, ебаться и ненавидеть, любить и спать.

– T’as jamais mangé çà (спрашивает), dis! [49]

Не касаясь моего тела, она проходит мимо, как сквозняк от полы. Я чувствую её тепло. Оно набегает, а потом отступает прозрачными волнами. Там что-то такое. Там что-то искрится, как планктон, и щёлкает, как электрические заряды. Едим прованскую уху. Пьём вино. Цикады орут. Мы едим солнечник. Мы едим морского чёрта и триглу. Мы едим угрей и морского ерша. Мы едим барабулек и мелких крабов. Вчера всё это жило, плавало, росло и цвело, дышало и шевелилось. А сегодня не умерло потому, что живёт в нас, радует нас, становится незабываемым, оно сообщает нашей жизни смысл, который мы называем счастьем. Мы говорим смерти НЕТ . Мы говорим жизни ДА . Жизнь у всех одна. Не в единственном экземпляре, а общая. Никому не принадлежит и на всех не делится. Она есть, вот и всё. Просто есть. Все и всё связаны ею. Время или смерть разлучают. Делят. Это и есть то самое, что делит мир надвое, как Берлинская стена. Время – дьявол, которого нет.

Гаснущий воздух становится свежее и чище. Летучие мыши мелькают из стороны в сторону. Мы жуём артишоки и ветчину, козий сыр с шоколадом. Мы ходим босяком по росе. Мы слушаем соловья. Если я по-настоящему прожил секунды, минуты, питаясь со всех сторон всеми дырками и усиками моего существа, то часть этого пиздатого времени я определённо кайфую именно здесь, на этой старинной кровожадной ферме. Эта воистину прочувствованная жизнь есть по существу наиболее общая жизнь, ощутимая как часть целой, не принадлежащей мне и безвременной жизни, вселенского бытия, в котором связано всё, таракан – с луной, камень – с актрисой порнографического кинофильма.

Габриэль появилась, как призрак, кладёт передо мной деревяшку. Досточку. Я вижу, как напилена её сторона. На доске кусок сахара. Габриэль приносит крынку с молоком и стакан. Она наливает молока в стакан. Молоко проливается на поверхность стола, это (думаю) и есть живая вода.

– Я не змея.

– Ешь

– Молоко?

– Сахар.

Кладу сахар в рот. У сахара сахарный вкус. Во рту сахар, как положено, растворяется, тает, превращаясь в сладость. Я запиваю её молоком. Запил. Сижу.

– Понимаешь (говорит Габриэль), мы не хотели иметь ничего общего с их ложью. Ложь – это то, чего нет. Понимаешь? Мы не хотели быть тем, чего нет.

Габриэль часто спрашивала меня, понимаю ли я, что она говорит, как будто в словах, сказанных ею, было нечто не сразу доступное пониманию, и не все могли понять того, что она имеет в виду.

– Ложь – единственное, чего нет и никогда не было. Это бездарная пустота. Чёрная дырка. Ложь – это смерть. Нам хотелось жизни. Мы хотели правды. Потому что жизнь, это правда. А ложь, это смерть. Как и все на свете, мы хотели счастья. По ложным трафаретам и канонам мы не были счастливы. Их традиции, их рамки, их этикеты жали нас, как одежда, из которой мы выросли. Мы хотели быть счастливы, не жертвуя, а наслаждаясь, потому что счастье – это наслаждение жизнью. Это радость. Это удовольствие. А у радости и удовольствия не должно быть границ. Иначе они невозможны. Мы хотели наслаждаться любыми способами, наслаждаться потому, что нам говорили, что наслаждение – это плохо. Наслаждение – грех. Говорили, что у жизни есть высшие цели. Смиряться, каяться, жертвовать. Подчиняться, верить, служить. А нам показалось, что наслаждение – это хорошо. Нам показалось, что нет, и не может быть ничего лучше наслаждения. Наслаждение – смысл бытия. Так что их религия нам не понравились. Мы решили, что это религия печали и смерти. А печали и смерти должен прийти конец. Их религия говорила о конце света, но козлу было понятно, что ни начала, ни конца света быть не может. Конец и начало могут быть только у человека и его религии. Иными словами, всякой религии, рано или поздно, приходит конец. Всякая религия умирает. Иногда на её место приходит другая религия.

– Что это за религия?

– Почему ты меня спрашиваешь? Я не знаю. Никто не знает. Приходили, придут много таких, кто скажет, что они знают. Они будут говорить во имя её, но это лжецы. Новая религия не будет дана словом.

– А как же?

– Я – не пророк, говорю тебе. Я не знаю. Я знаю только то, что старая религия – это религия плача и страдания. Она не соединяет, как это должна делать религия по определению, а делит. Потому что страдание замыкает человека в его страдании, в его душе и теле, и он становится непроницаемым по отношению к миру. Понимаешь, что я хочу сказать? Нам не хотелось страдать. Тем более, что есть другие религии на земле, древнее их религии, которые отрицали страдание как способ достижения цели. Наоборот! Когда-то не было этой религии, люди просто исповедовали жизнь и её законы, они почитали богов жизни и молились явлениям природы. Люди боготворили и уважали жизнь, тело, любовь как творчество. Потом пришли какие-то люди и кровью с огнём насадили другую религию, которая требовала других жертв. Они сжигали на кострах и насаждали. Сжигали, уничтожали прежних богов и их идолов, и насаждали. Тогда, видя, что смерть побеждает жизнь, люди стали поклоняться богу смерти. И вместо живого яркого и светлого мира, явился тёмный карающий и осуждающий, мстящий потусторонний мир, которого следовало бояться всем живущим и радующимся. Радуйся и веселись, но знай, что за всё за это Бог приведёт тебя на суд. Другие религии были древнее, интереснее, веселее, ярче, музыкальнее, мудрее их религии. И, главное, терпимее. Они не занимались мессианством, справедливо полагая, что если цветок цветёт, то пчела сама найдёт его и на него сядет. Понимаешь? Смерть старого и рождение нового, а не воскресение трупа. Не Дракула, а Феникс. Никакого потом, только сейчас. Здесь и теперь. Немедленно! Каждую минуту, даже секунду. И чтобы жить – не надо умирать!