М. Агеев - Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

Приятель тот когда-то давно задолжал что-то Петиному родителю. Конечно, не деньги, нечто не материальное – доброе к себе отношение, помощь в работе, может быть, заступничество… Уже и не вспомнить за давностью. Оказался он порядочным человеком: захотел долг вернуть, пусть и много лет спустя. Птицей высокого полёта он, правда, не был, однако, проработав в Агентстве полтора десятка лет, отлично знал все ходы-выходы: кого умаслить, с кем в ресторане посидеть, кому плитку для ванной достать… Умаслил, посидел, достал… Помог, словом. Очень важно человека на первую ступеньку карьерной лестницы подсадить, дальше он уж сам вверх карабкаться сможет, если таланты позволят. Но самостоятельно взобраться на первую ступеньку не всякий способен, даже очень талантливый.

Так Петя вместе с дипломом получил официальное распределение – железную гарантию реализации права на труд именно на агентской, заграничной ниве. По советским законам, молодого специалиста с нужной бумажкой на руках не могли не принять именно туда, куда распределили. И стал Петя журналистом-международником. Не сразу, конечно. Сначала ума-разума набирался на специальных курсах, потом в главной редакции Латинской Америки.

Регион определила ему пожизненно всё та же судьба, воспользовавшись агентским управлением кадров. Естественно, Петиного мнения никто не спросил и не учёл. Кого оно может интересовать, мнение неофита, не сына, не зятя и даже не племянника? И уж, само собой, никому неинтересны его желания. Неизвестно, на какой части света остановился бы сам Петя, предоставь ему провидение возможность выбора. Однако, после зачитанных в отрочестве до дыр Томаса Майн-Рида, Густава Эмара, Генри Хаггарда, Латинская Америка очень даже устроила Петю. Судьбе он не пенял. А позже, когда прикоснулся к этому древнему, яркому, бесконечному космосу, благодарил её милость неоднократно. Латинская Америка пришлась ему как влитая, как лайковая перчатка по руке.

На кухне обходились уже без криков, тостов и громких экспромтов – обсуждали редакционные дела и дела житейские, перемывали кости начальству. Изменив своему обычно весёлому и лёгкому нраву, испытывая хмельную потребность в правде и справедливости, хохотушка Галка Крюкова гневно наседала на обозревателя Андрея Русакова. Галка не выносила Ингу Колокольчикову, как и все редакционные жёны, она шестым чувством ощущала в ней роковую соперницу, и требовала от Русакова понимания и участия.

– Нет, Андрюш, ну ты, вот, скажи, ну, чего она припёрлась-то? Звезда фигова… – возмущалась Галка, неприятно тыкая Андрея в плечо указательным пальцем. – Мало у тебя времени? не хватает? и не надо, не ходи совсем! А то, пожалте, явилась королевишна… На три минуты… Осчастливила!

Галина высоко задрала голову и широко повела плечами, пытаясь сидя изобразить плавную перетекающую от бедра к бедру Ингину походку. Русаков отмалчивался. По возрасту и годам, проведённым в Агентстве, он принадлежал к другому, более взрослому, поколению. Знал об агентской жизни и порядках гораздо больше, чем говорил, и потому был всегда немногословен и непонятен. Однако редакционные пирушки старался не пропускать. Бог весть, по какой причине. Может, боялся, что за глаза будут говорить о нём такое, чего никогда не выскажут прямо. Правда, этого в Агентстве опасались все.

Русаковское молчание Галку не смутило. Блиц-визит гранд-дамы Колокольчиковой она прощать не собиралась. Да и как можно! Ведь Инга специально, чтобы унизить её, Галину, явилась в мексиканском изумрудном колье, оправленном в восемнадцатикаратное золото с ацтекским орнаментом. На три минуты всего-то и почтила присутствием, но в колье! Подобные выходки прощать нельзя! Да и сама вещь – изумруды, золото – красотища же невозможная! Когда ещё Юрка такое сподобится купить! Разве не обидно?

Конечно же, Инга Колокольчикова меньше всего думала о жене младшего редактора Крюкова. Жён младших редакторов она, как правило, вообще не замечала. А колье, и это, изумрудное, и другие, из других камней и металлов, носила просто потому, что они у неё были. Если бы Галина только догадывалась о месте, которое занимала она в мыслях Инги Колокольчиковой! Если бы знала, что колье предназначалось вовсе не для того, чтобы досадить ей, красивой и замечательной Галине Крюковой, которой эта молодящаяся архаика Колокольчикова, безусловно, должна смертельно завидовать! Если бы хоть на миг предположила Галина всё это, то обида её на Колокольчикову стала пожизненной и, как приговор серийному убийце, без права на амнистию.

– Ну, была б ещё, в самделе, «золотым пером»! Бовиным каким-нибудь! – Шумела Галка. Андрей морщился и вздыхал, но в ограниченном пространстве кухни деваться ему от Галкиного праведного гнева было некуда. – Или этим, как его, Зориным… И ехала бы тогда себе в Израиль… Там бы и сверкала своими подвесками королевы… А то у неё все таланты между ног запрятаны, и никому она нигде не нужна!

Высказав наболевшее, облегчив душу, Галина взгрустнула: печально подпёрла щёку кулаком, по усложнившемуся рельефу мутной струйкой первача покатилась слеза. Но грусть Галкина была светлой – за изумруды она расквиталась.

Русаков так и не проронил ни слова, только морщился и вздыхал.

Не дождавшись сочувствия и понимания, Галина отключилась в дрёме, откинулась на спинку кухонного дивана. Стало ясно, что хозяйка дома случайно перебрала, и, кажется, сильно.

Все примолкли. На кухне воцарилась неловкая, тягучая пауза. Бесконечная. Отдельный полк милиции мог бы народиться, пока длилась она. Наконец, Андрей, перестав морщиться и вздыхать, вбросил тему:

– Петь, ты поведай, чего там да как у тебя в Мексике прошло. А то собрались тебя слушать, а ты – ни слова…

Все шумно и облегчённо поддержали. Действительно, устроили сабантуй, а виновник о главном ни гу-гу! Петя засмущался. Напоминать о своих попытках обнародовать путевые заметки в начале вечера показалось ему неуместным, лишним и пустым. Тем временем, после секундного возбуждения, вызванного Андреевой инициативой, на кухне опять воцарилась тишина – настроение густело по мере того, как уходил кайф, и тяжело оседало долу, наваливаясь усталостью и сном. Не замечал Петя страстных желаний на осоловевших лицах коллег и сослуживцев, врали они – изображали интерес, только чтобы смять паузу. А поправить ситуацию было уже нечем – выпили всё до капли. Она казалась безвыходной, эта ситуация: Игоряшка Парамонов изменил Бахусу, предавшись Амуру, стрелы толстенького пупса выбили Парамошу из седла, унесли прочь и некому стало добыть горючее в предутренней Москве – не находилось больше героев.

Шансы Завадского быть услышанным вновь рушились, вздымая клубы пыли. Ситуацию спас Юрка Крюков – обведя взглядом поле брани, он вздохнул и исчез где-то в глубине квартиры.