Антон Горохов - Женщина, пробудившая всё

Женщина хотела трахаться со всеми на свете. Она хотела убить свою девочку и выплюнуть из себя чувство вины. Ничего не было. Она одна. Переспала с несчастным. Он убит и убито все, что связано с ним. Покинуть это место ничего не стоит. Необходимо только взмолиться и напроситься в новизу заброшенных эмоций, которые покоятся на дне выпитых рюмок, выкуренных сигарет и высосанных мужских членов. Много членов, много членов, много мужчин. Надо заглушить мир, который пытается сказать ей нечто важное. Важное – это когда реальность связана несовершенством. Несовершенство сдерживает порывы, делает человека уязвимым и неполным, стремящимся найти эту полноту в единстве с чужеродной плотью, которая устами незнакомцев будет сосать ее грудь, высасывать ее теплую жидкость влагалища, загонять свои длинные пальцы в вагину и плакать над ее ушами, впитывающими жаркие признания на иностранном языке мужского достоинства. Все расплескано как разбитое блюдце, на котором танцевали осьминоги, капитаны военных экипажей, сыпалось золото волос, когда блондинок трахают без устали осьминоги-многочлены-офицеры на официальных приемах. Карате слов, и много, много секса. Один мужчина боялся заняться с ней сексом, но смотрел в нее в упор, словно взял винтовку и загнал дуло ей в рот. Не шевелись. Я выну винтовку и загоню туда свой язык с той целью, чтобы ты почувствовала разницу между холодным и противным, горьковатым на вкус дулом и моим теплым, ласковым языком, который хочет забрать твои внутренности и твою жизнь, как выстрел, выскребающий пульс, скорбно ткущий ушедшее в крещендо сердцебиение. Свинцовая дробь предаст гордую жизнеизбранность ради короткого наслаждения вожделением. Мужчина медленно подошел к женщине. Она стояла недыша. И он почти не дышал, но прятал бурю чувств в раздувающиеся как мех аккордеона зрачки. Скользящие трельи. Протекающее удовольствие словно разбитый графин с вином. Двое сочатся и хотят друг друга. По парусам дымчатых платьев взбегают невидимые демоны сквозных южных ветров. Полы одежд наполняются свежестью распахнутого любовью вечера. Мужчина смотрел в нее. Она отвечала ему тем же. Сближение предсказано. Из секса рождается хлеб. Истоки причастия – дикий секс, необузданный трах. Дождь – это мужчина, земля – его женщина. Дождь дает земле плодиться и размножать себя в переливах вьющихся стеблей, зависающих над жирной почвой бутонов, открывающемся цветении солнца под поясом уязвимой живности. Дождь дает, земля принимает. Дождь ниспадает, обрушиваясь всем собою на готовую к нему, ждущую только его землю. Горячий хлеб приходит с неба. Иисус – это хлеб, пришедший с неба. Вот теперь ясно. Иисус показал секс, которым небо занимается с землей тысячи лет и никто их за это не осуждает. Женщина позволила мужчине медленно коснуться ее плеч. Он начал медленно танцевать своими руками по ее телу, смешивая свои губы с ее шеей, вникая своим телом к ее телу, ощущая теплоту двудушья. Мужчина боялся ее. Женщина чувствовала его страх и мощь. Его теплые руки скользили по изящному шоссе ее нагревающегося туловища. Да, так. Его фаллос становился все более твердым как дуло двостволки, из которой убивают молодых лосей, перебегающих шоссе весной в Северной Америке. Сердцебиение становилось общим. Он смущался себя, своей дикости, которая просыпалась в нем, когда он захотел порвать ее платье на части и повалить ее на пол. Стащить с нее трусы и изучать своим языком ее вагину. Его возбуждение передавалось ей, а она отдавала его возбуждение, смешанное со своим, обратно ему. Симфония. Все композиторы мира стоят на сцене без обуви, держатся за руки, плачут. Женщина извивалась, но внезапно он остановился, поднялся, растегнул синие брюки и достал свой набухший член, живописно исписанный кораллово-голубыми венами. Он опустился к ней на лицо и плавно ввел свой член в ее рот. Она не хотела, ей не нравилась такая наглость. Ей нравилось. Шоколадный пирог, из которого торчит острый нож. Достать нож, обглоданный вязкой глазурью. Отрезать власть, прекратить насилие. Лишить этот мир доминанты. Ей нравилось. Ей не нравилось. Ей нравилось то, с какой страстью он давил своим членом ей в рот. Она отключалась, погружаясь в бездну тайного удовольствия. Она сосала его, она сосала ему. Он трахал ее в рот, потому что хотел заполнить собой ее рот, который порождает человеческую речь. Прими меня всего, без остатка, кусай меня, пробуй, запоминай. Я заполню тебя собой, глотай сироп жизни. Нет, подожди. Извержение Везувия нужно перенести внутрь планеты. Мужчина достал меч и плавно вонзил лезвие в восходящее солнце дышащих небес. Кричали оба. Женщина звала на помощь дубовую дубраву, чтобы дубы расступились перед залетающим в чащу красным драконом и позволили огненной стреле розового пламени пожрать ее восходящее к зениту горе, выходящее из самого сердца ее мужской сути. Да, это оно. Раскалывайся, космос, Трепещи, Вселенная. Рыдайте, боги. Да. Именно так. Да…

Лягушки плодились под звук длинных свечей на вечерней набережной. Стружка свежесрубленного дерева загибалась от нажима рубанка. Брошь прокалывала нежный палец, окропляя мир невинностью. Событие. Ее сегодняшний день – великое событие, неупомянутое в секретных исторических архивах несмыкающихся голосовых связок, с хрипом ткущих худой воздух, надламывающий прильнувший к груди винноцветный океан из крови и злости. Женщина была слаба и сидела в одиночестве на табуретке. Она плакала. Мысли и чувства ее были спутанны и странны. Она была неизведанной, брошенной и тихой. Выковать этот день и зажать вертлявый вывод в щели между вечером и ночью, сидя на кухне. Отлично, приехали. Догадаться. Отыскать. Родить. Стать. Я встала и открыла миру стать. Я статуя, статья и стать, я мать. Что с ней творится? Что с ней происходит здесь и сейчас? Открывается океан и луна обещает спустить свой прах в лоно ее рук. Солнце застывает и ищет покоя от гнева жгучего тепла. Девочка стояла. В ее протянутых руках гнездился воздух, ручьи и лесной воздух. Машины стонущих заводов тормозили скрежет гнойного сочетания масла и энергии металла. Стук. Скрежет. Дом. Рев. Кнут. Ее бьют кнутом, стегают этим днем. Этот день – кнут безчестья и равнодушья. Никто не просит ее проснуться, раздеться, бросить щит. Никто не обратится в пепел дымного воспоминанья по убийству ступней толстого башмака стонущей огнем сигареты, которая выпала со рта могущественного правителя дней временных и терпких. Падает стена. Падает древо. Падает слеза. Падает платье. Падает человек. Падает башня. Падает ребенок. Падает серьга. Падает сбитая птица. Мироздание собирается в воронку дышащего сосредоточения по выводу птенцов из тигриного вольера, в котором кофе превращено в лед замороженной крови китов, которые борятся с полотенцем птенцов, горящих в платье дышащих мглой лесов, рубленых ножами и изрезанных пилами болью шприцов тягости, в которой капли годны для айсбергов, а птенцы превращены в листья трагедий по неизбывности худосочных утрат водяных струй в пустынной глади гладной сладости жгучего стога сена, стоящего в поле в тысячекратном одиночестве. Стог. Пламя. Дым. Человек. Ребенок. Женщина. Боль. Одинокая боль. Ничтожество. Ничто. Никто распахивает сад для наслаждения рубленой грядью шокаладной массы ноющего наступления слоев один на другой, человек на человека, достоинство под порабощением робостью робких рабов раболепия просвещенности, вздернутой пыльной петлей, кружащей вокруг шеи независимой воли, поднятого пламенем кулака к солнцу свободы, ждущего взрыва горячих источников алкоголя, бродящего в крови как алчущий истины путник, скомканный равнодушием улиц странник, сбитый соком гнева сон теневого прозренья, спущенный парус трезвого мышления в дерганых ветром чувств. Девочка стояла. В ее руках было все, что приковано этим днем в самость возрастающей в ней женщины, зачавшей от нелюбимого в безумной любви мужчины. Девочка хотела знать все. Женщина хотела принять ванну и курить. Ей хотело пить. Ей хотелось напиться. Много пить, много есть, много спать. Длинный пирс, лепестки лунного пути на рябой глади моря, дымное вино.