Александр Бронников - Путь скорби (Via Dolorosa)

– Марфушка, доченька моя проснулась! – Кричал сквозь корабельный шум дед Григорий. А на палубу выбиралась маленькая девочка с чудесными карими глазами и радостно улыбалась, увидев высунувшееся из рубки счастливое лицо деда. А кот уже был рядом, уже тёрся у ног своей спасительницы, выгибал спину, оплетал малышку пушистым хвостом и усердно мурлыкал, показывая свою безграничную кошачью любовь. И пока девочка не оказывалась в заботливых руках бабушки Матрёны, кот ни на секунду не покидал её. Ходил рядом, преграждал путь к шумным ямам на палубе и близким волнам у борта, сидел у ног или лежал на коленях, наслаждаясь гладящими его детскими ручками. И только когда малышка засыпала, кот позволял себе вернуться в рубку, чтобы следить за правильным курсом и безопасным маршрутом.

Убаюкав ребёнка, Матрёна тоже выходила на палубу, подходила к открытой двери рубки и выслушивала почти всегда один и тот же вопрос деда Григория:

– Как Марфушка? Не заговорила?

Матрёна качала головой, утирала невольную слезу и снова качала головой.

– Ничего, ничего! – Как всегда бодро говорил дед Григорий. – Вот закончится война, прогоним немца, а там, в жизни-то мирной да спокойной, заговорит. Чего там! Мы с ней песни разучим. Я её нашим флотским частушкам научу, а Петрович нам на гармошке подыграет.

А навстречу «Зайцу» вереницей тянулись порожние баржи, чтобы через день другой вернуться наполненными до краёв, и снова уйти, и снова вернуться в этом бесконечном хороводе войны.

Детская ладонь выскользнула из материнской руки, и женские пальцы затрепетали, задёргались не в силах поймать драгоценную свою частичку. Она, наверное, даже кричала, звала его, но Сёма не слышал. Людской поток разделил их, маму уносило всё дальше и дальше, а мальчика вытолкнули на край, а потом и вовсе столкнули в большую рытвину у разрушенного бомбёжкой дома. Смертельный страх гнал людей, заставлял их искать укрытия от чёрных самолётов, распростёрших свои меченные свастикой крылья.

Мальчик попытался выбраться из ямы, но сыпучие края вновь и вновь сбрасывали его вниз, не давая зацепиться за спасительный край. В очередной раз, схватившись за осыпающийся край, мальчик почувствовал, что земля начала вздрагивать. Уже знакомый с этими колебаниями Сёма скатился на дно ямы, свернулся клубочком и закрыл голову руками. Земля вздрагивала всё ощутимее, людской поток над мальчиком загудел, почти переходя на вой и понёсся с новой неведомой доселе силой. Всё это Сёма слышал, слышал уже не раз и знал, что сейчас происходит. Через короткое время разрывы бомб станут ближе, их чудовищный грохот станет нестерпимым, невозможно страшным до такой степени, что перестанет существовать в этом мире. Напротив, весь мир станет этим грохотом, одним сплошным нескончаемым взрывом, в котором маленький мальчик на дне ямы будет жить до самой своей последней секунды.

Времени больше не было, был тяжёлый гул одного единого для всей бомбёжки взрыва, который придавил Сёму, вжал его в землю так, что почти похоронил под своей страшной тяжестью. Мальчик не понимал, зачем эти красивые и страшные стальные птицы так поступают с ним, с мамой, с сестрой, с его любимым двором, где он с друзьями играл и был так счастлив. Зачем они здесь? Никто не мог ответить мальчику. А чудовищный гул всё катился и катился по земле, перемалывая торчащие в разные стороны кости города, растирая в пыль крупицы жизни, бессмысленно пытающиеся укрыться от смерти.

Когда всё закончилось, мальчик смог выбраться из ямы по пологому сильно осыпавшемуся краю. Некогда высокий и стройный, красивый в своём изящном убранстве многолюдной жизни, город, стал карликом, его прижали к земле и топтали подкованными подошвами сапог, надеясь совсем истончить, втоптать в небытие, стереть имя и память о нём. Сёма огляделся, кое-где из укрытий появлялись люди, они опасливо смотрели на небо и, торопливо вытаскивая узлы и котомки, спешили к реке, туда, где их, возможно, спасут.

Мальчик брёл по искалеченной улице и всматривался в лица мёртвых жителей, они лежали повсюду, лежали так, как застала их смерть. Здесь были истории, истории страха, истории последней надежды и предсмертной тоски. Если тела преграждали путь их осторожно, словно боялись разбудить, сталкивали в канаву, воронку или просто в сторону.

Мамы нигде не было, ни мамы, ни маленькой сестры, ни их пёстрого чемодана, оклеенного красивыми открытками, ни отцовского рюкзака, который мама нацепила на плечи и который так странно смотрелся на её худенькой спине. Не было больше ничего, только живые, спешащие к спасению, и мёртвые, которые больше никуда не спешили.

Кто-то что-то спрашивал у мальчика, кто-то хотел взять его с собой, но мальчик отворачивался или безучастно садился на землю, ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Гул чудовищного вала бомбёжки стоял в его голове, он словно заполнил весь череп и заглушал все звуки внешнего мира, заглушал все желания и чувства. Через некоторое время мальчик уже перестал обращать внимание на живых и мёртвых, он больше не искал маму.

Когда, запинаясь и покачиваясь, Сёма добрался до реки, баржа с людьми уже отходила, буксир отчаянно толкал её к противоположному берегу. Берегу, где нет страшного гула, где мамы не исчезают, где сестрёнка агукает и, схватив свои ножки, смешно заваливается набок, а если дать ей свой палец, то она схватится за него крепко-крепко так, что не отнимешь. Там есть дом и светлая столовая, где мама разливает душистый суп и вкладывает в руку ароматный кусок хлеба.

Буксир очень старался, но баржа была очень большой и медленно, неохотно подчинялась его стараниям. Мальчик сел на песок, вокруг валялись выпавшие или выброшенные вещи. Сёма протянул руку в и подобрал бордовый шарф, это был такой лёгкий, почти прозрачный шарф, который женщины любили надевать по вечерам. У мамы тоже был такой, только синий, светло-синий. Прижав к лицу, мальчик вдохнул запах вещи. Шарф пах домом, у него был домашний запах, не такой, как запах настоящего Сёминого дома, но это был домашний, уютный запах. Мальчик натянул шарф на шею и как мог завязал концы. Может быть, хотя бы этот домашний запах поможет ему вернуться в то время, когда не нужно было бежать и прятаться, бояться и умирать.

Баржа, влекомая маленьким буксиром, добралась почти до середины реки, когда снова появились самолёты. Эти были меньше тех, что летели высоко и сбрасывали бомбы, они летели над самой водой так, что казалось, они вот-вот коснутся брюхом поверхности реки. Они были красивы, почти также, как те, что разрушали город, они были похожи на птиц. Распластав крылья, самолёты чуть клюнули носами и стали стрелять. Мальчик не слышал этот дробный стук пулемётов и металлического эха пуль, бьющих по воде, по бортам баржи, по людям. В голове Сёмы по-прежнему гудел смертельный вал бомбовых разрывов, но, когда до берега дошёл многоголосый вой умирающих и охваченных ужасом людей, Сёма услышал. И этот вой был нестерпимее, чем гул взрывов, он был просто непереносим, и мальчик что есть силы зажал руками уши.