Александр Бронников - Путь скорби (Via Dolorosa)

– Я возьму ребёнка, а ты кота, и быстро поплывём к берегу, иначе мы сгорим.

Марфушка тяжело закивала головой, соглашаясь, и Гришка, опёршись на край крыши-плота, вытащил своё тело почти по пояс над водой, чтобы дотянуться до ребёнка.

И в это мгновение горящая баржа взорвалась. Гришка закричал и стал медленно скатываться изо всех сил, стараясь удержаться над водой. Несколько металлических осколков вонзились ему в спину, а правое плечо пробило острым штырём. Высунувшись из воды за ребёнком, Гришка спас ему жизнь, взрывная волна и град осколков парень принял на себя, закрыв собой малышку и её мохнатого друга. Правая рука совсем перестала слушаться, Гришка отчаянно хватался за плот и тут увидел «Зайца». Пароходик шёл прямо к ним. Наверное, дед Григорий закончил с баржей и теперь спешил к детям.

Обернувшись, Гришка стал искать Марфушку, рядом с плотом её уже не было, но он увидел, как она, раскинув руки, поддерживаемая спасательным поясом медленно плывёт вниз по течению. Гришка упёрся в плот, что есть силы толкнул его к приближающемуся кораблю, а сам, загребая одной рукой, поплыл к безвольно раскинувшейся по волнах девушке. Хотя Марфушка была недалеко, Гришка совершенно выбился из сил, когда настиг её. Сквозь чудовищную боль в искалеченной руке Гришка осторожно приподнял голову девушки, чтобы вода не плескалась на её лицо и, прижав её к себе, зашептал:

– Марфушка, Марфушка! Очнись!

Глаза девушки приоткрылись, увидев Гришку, она чуть-чуть улыбнулась. У уголков её губ тонкой струйкой стекала кровь.

– Марфушка, милая моя! Марфушка! Сейчас я тебя вытащу, сейчас!

Гришка обхватил тело девушки, пытаясь навалить его на себя, и на спине поплыть к пароходику, но, прикоснувшись к Марфушке, замер в бесконечном ужасе. Чуть ниже спасательного пояса, который сбился девушке под самую грудь, ничего не было. Кусок металлической конструкции баржи попал Марфушке прямо под левый бок, прорезал его до самого позвоночника, почти разорвав хрупкое тело пополам.

– Нет! Нет! Нет! Нет! – закричал Гришка и, прижавшись к холодеющим губам девушки, стал быстро целовать любимое лицо. Глаза, нос, щёки, глаза, губы. Снова губы, снова глаза, снова, и снова, и снова. Его яростное желание вернуть Марфушку к жизни, его невероятная страсть действительно позволили девушке задержаться, пусть всего на несколько мгновений, но позволили. Марфушка слабо-слабо улыбнулась и одними губами прошептала:

– Можно… можно меня целовать…

Марфушка не закрыла глаза, но голубое небо, так недавно плескавшееся в них, потускнело, стало таять и превратилось в холодное мёртвое зеркало, отражающее чёрную воду реки и огонь в ней, и растерзанное горем лицо Гришки. Не переставая сжимать мёртвое тело любимой, Гришка вдруг понял, что её больше нет. Вот она была, совсем недавно он целовал живые глаза и губы, а теперь её нет и будто не было никогда, как его самого. Он почему-то решил, что раз нет её, больше нет и его. Правая рука страшно болела, раны на спине вдруг взорвались новой болью, мышцы свело, скрутило тугой верёвкой, только ноги продолжали работать, поддерживая на плаву тело.

Гришка бережно положил голову Марфушки себе на плечо, почти не слушающимися пальцами правой руки потянулся к поясу, расстегнул его и замер. Как мог сильнее обнял мёртвое тело и прижался губами к таким родным, таким любимым косам. Пару мгновений река ещё держала двух людей на поверхности, пару мгновений, пока хватало сил, пару мгновений, а потом растворила их в своих бескрайних вечных водах. Только шлёпнулись над головами их две волны, словно две ладони сомкнулись, пытались поймать что-то, но не успели.

Когда взорвалась баржа, дед Григорий как раз закрепил штурвал и крикнул Петровичу остановить ход. Взрывная волна сильно качнула «Зайца», и швырнула капитана на обломки рубки. Дед ударился о палубу и сильно рассёк руку осколком стекла. Выругавшись, он достал из кармана несвежий платок и, вытащив осколок из ладони, быстро перетянул рану. Из машинного отделения показалась голова Петровича:

– Баржа рванула? – спросил Петрович, утирая закопчённое лицо покрытой сажей рукой и ещё больше размазывая угольную черноту.

– Давай малый назад и стоп машина, – не отвечая на вопрос закричал капитан, увидев, что почти под самым бортом у него плавающая крыша рубки с сидящим на ней ребёнком. Одновременно он заметил фигуру Гришки, который отчаянно и как-то неуклюже плыл вниз по течению. Не обращая внимание на боль от глубокого пореза, дед Григорий нацепил на себя спасательный круг и, привязав конец к лееру, бросился в воду. А в это время по палубе уже стучал протез Петровича, спешащего вытащить капитана на борт.

Дед быстро сгрёб в охапку ребёнка с котом и закричал Петровичу:

– Тащи!

Петрович подтянул капитана с его ношей к борту, лёг на живот, перевесился почти на половину и принял ребёнка. Скинув с себя бушлат, старик усадил на него девочку и укутал полами, только сейчас заметив, что в руках у неё мокрый дрожащий кот.

Вытащив капитана, Петрович поднял ребёнка и понёс его вниз, где устроил на одной из коек, укутав сразу в два одеяла. Дед Григорий, отбросив с сторону спасательный круг побежал на бак, он что есть силы всматривался в чернеющие воды реки и не находил никого на поверхности. Ни Марфушки, ни Гришки не было видно. На одно мгновение ему показалось, что он что-то видит, но это были просто встречные волны, которые, соединившись подобно мокрым ладоням, громко шлёпнули друг о друга.

Долго ещё рыскал «Заяц» среди обломков и горящих кругов нефти, но ничего так и не нашёл. Когда пришло время возвращаться за шлюпкой, когда не осталось никакой надежды, дед Григорий опустился на палубу и, склонив голову, закрыл лицо руками, через мгновение на его плечо легла сухая крепкая рука Петровича. Узловатые, стариковские пальцы сжали плечо капитана, отпустили и снова сжали.

Дни сменялись днями, рейсы сменялись рейсами, но каждый раз, когда путь корабля лежал мимо этого места Матрёна выходила на палубу и бросала в воду букетик голубых цветов. Цветы падали на поверхность воды и начинали медленно расходится в стороны, покачиваясь на волнах. Небесно-голубые лепестки их намокали и начинали сверкать влагой под лучами света. И эта жемчужная искристость голубого так напоминала смеющиеся глаза Марфушки, что, казалось, вот она, здесь, сейчас смех её зазвенит в воздухе, зазвучит переливисто, и всё будет по-старому, и все будут живы. Но молча река несла свои воды, и «Заяц», подлатанный, сверкающий, свежеокрашенный, шёл своим неизбывным ходом, безболезненно разрезая водную гладь.

Между окном и штурвалом в теплоте солнечных лучей лежал кот. Он изредка поднимал свою усатую мордочку и равнодушно осматривал новую, ещё пахнущую свежим деревом рубку. Иногда задерживал взгляд на капитане, щурился одобрительно и снова погружался в дрёму. До той самой поры, пока не раздавались по палубе звуки бегущих маленьких ножек. Тогда кот поднимался, потягивался, выгибая спину, закрывая от солнечного света половину окна, и спешил навстречу.