Руслан Исаев - Если мой самолет не взлетит

Она тоже не может узнать обо мне ничего – в этом пропуске только моя фотография и неведомый набор символов. Они означают форму допуска, ограничения прохода в выходные и ночные смены, запреты входа на разных объектах. У меня, например, много маленьких зеленых пентаграмм, кружочков и квадратиков с циферками, а у шефа они красные. Я не знаю, что они означают, но они маркируют наше положение в иерархии жизни. Чем их меньше и чем они крупнее – тем круче. У Таниного папы была одна большая красная звезда.

Моя любовь тоже не может узнать ни как меня зовут, ни где я работаю. Все это во внутреннем пропуске, который она не может увидеть, который я извлекаю из стойки после того, как она открывает турникет. Остается бродить по улицам в выходные, вглядываясь в лица встречных женщин. А может быть, она живет в городе и ездит только на работу? Нам суждено только видеть друг друга и никогда не встретиться? Когда я думаю о знакомых женщинах, я почему-то вспоминаю одну и ту же характерную черту. Например, когда я думаю об Анюте, я вспоминаю ее попу, обтянутую красным платьем (старый друг привычно делает стойку). Когда я думаю о прекрасной незнакомке на проходной, я вспоминаю эти глаза.

Я знаю, влечение может обмануть. На третьем курсе на лабораторных по охране труда я встретился взглядом с незнакомой девушкой с физико-химического факультета. Я молча положил измеритель загрязненности воздуха, а она измеритель уровня шума, и мы помчались в общежитие. Никогда не было призыва сильнее. Но это чувство умерло на следующий день. Нам стало невыносимо скучно друг с другом. Скука была не менее сильной, чем призыв. Я даже не помню, как звали эту девушку.

И вот на нашей проходной, после множества чужих глаз, в которые я смотрел на протяжении своей жизни, я встретил глаза, которые принадлежат моей женщине. Обладательница этих глаз не может быть глупой, скучной, недоброй, не моей. Господи, спасибо тебе за это мгновение, когда она держит пропуск в руках и смотрит мне в глаза! Открывается последний турникет, и я выхожу из проходной весь в чувствах. А тут трескотня моего шефа. Вместе поперлись мы на испытательную станцию. Молчали, о чем нам разговаривать? Шеф весь извелся— даже просто молчать с человеком ему трудно. Ну как его уважать?

Кстати, а как же что-то все-таки летало в космос, стреляло и взрывалось, спросит мой пытливый потомок, которому весь этот текст кажется фантастикой и гротеском. Ответ простой: в каждой лаборатории Девятки есть как минимум один странный человек. У нас их двое (было трое, но я выпал из обоймы). Это шеф и Витя. Итак, мы все получаем по двести рублей. Будешь работать или не будешь – все равно по двести. Если начать работать, можно наделать ошибок и лишиться премии. Как поступим, товарищ?

Но есть Витя – человек, которому интересно. Простому человеку трудно представить, на что способен человек, которому интересно. Когда Витя разворачивает схему, которую он набросал в выходные, мы все чувствуем, как далеко оторвались отдельные экземпляры нашего вида от основной массы приматов. Все-таки большинство этих людей специалисты. Хотя для Нины Егоровны схемы Вити – это просто тараканчики со стрелочками. Дома, кстати, работать или держать любые рабочие материалы запрещено строго—настрого. Но Витя ничего не может с собой поделать.

Вообще русская жизнь основана на чуде, что всегда вовремя находится человек, который затащит, совершит невозможное, слетает в космос, ляжет на амбразуру. И остальные скажут «ай, да мы».

Шеф – это немного другое. Он тоже может. Но для него это как основа жизни, как опора. Он не так талантлив, как Витя. Он овладел этим через силу, через труд. Это стена, отделяющая его от хаоса. Для Вити это удовольствие, для шефа – обязанность, но обязанность, которая делает его статус. Шеф не знает, чем он будет, если лишится работы.

Я тоже могу. Но не хочу.

Только разделся, позвонили из комитета комсомола, просили зайти. Шеф сказал "велели зайти". Я его поправил "попросили зайти". Как он меня терпит? Специально не спеша собрался, размышляя, почему старый приятель меня давно не вспоминал.

С нашим секретарем мы вместе занимаемся в спортзале, он иногда вызывает меня к себе поиграть в шахматы. Делал он это, разумеется, через секретаршу, он вообще умел бездельничать с очень занятым видом. Настраиваясь на партию (Толик играл отлично), пошел по бесконечным пустынным тоннелям в заводоуправление.

–Одну секундочку, я спрошу, свободен ли он, – сказала секретарша Юлечка.

Я заулыбался: ха—ха, свободен ли Толик. Если он ее не трахает и не сидит на совещании, значит свободен. С другой стороны, удивило, что встретила как неродная. Уж знала, чем я с ее начальником занимаюсь.

Лицо у Толика было очень озабоченное.

–Что-то вид у тебя, как будто не в шахматы со мной собрался играть, а обсуждать создание строительного отряда, – сказал я, широко улыбаясь.

–Я не в шахматы собрался играть, – сказал Толик, сморщившись брезгливо, как будто ему неприятны и шахматы, и воспоминание о том, что мы с ним играли.

Я сидел очень удивленный, Толик Вообще-то нормальный.

–Вот, старик, ты должен подписать одну бумажку, – он протянул листок.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я _______________ (Фамилия, имя, отчество)

член рок (поп) группы ____________ (название)

даю подписку в нижеследующем:

1. Я обязуюсь публично не воспроизводить и не прослушивать песен, изготовленных лицами, не являющимися членами союза композиторов, а также песен, не одобренных советскими и партийными органами.

2. Обязуюсь не изготавливать музыкальные произведения самостоятельно.

3. Дэвид Боуи – извращенец и бездарный пропагандист бездуховного западного образа жизни.

Подпись __________ дата ___________

Я прожил здесь всю жизнь, но иногда я как неродной. Я стоял и туго соображал – это серьезно, или это розыгрыш старого товарища.

–Да ладно, кончай, – сказал я с неуверенной улыбкой.

Толик утвердительно качнул головой, мол, серьезно, надо подписать.

–А почему Дэвид Боуи, а не, скажем, Пол Маккартни? – спросил я.

–О Дэвиде Боуи вышла статья в «Комсомольской Правде». А о Маккартни там ничего не было. И вообще, Маккартни – это святое, – я опять не понял, серьезно ли он это говорит.

Да кто такой мне этот Толик? По сути, малознакомый человек, с которым мы страхуем друг друга вечером в спортзале, когда делаем жим лежа с большим весом, и иногда играем в шахматы. А Дэвид Боуи мне дорогой друг, старший товарищ, близкий человек! Толик совсем охренел, если думает, что я могу предать брата.

– Я хочу тебя выручить. Говорю, как другу. Подпиши и выполняй, – сказал Толик, ставший каким-то совсем чужим, несмотря на то, что назвал меня другом.