Руслан Исаев - Если мой самолет не взлетит

Толстый был звездой нашего философского сообщества. Доцент, счастливый семьянин (в аспирантуре удачно женившийся на девушке со связями). Впереди карьера, спецмагазины академии наук, все дела. Но Толстый (тогда еще совсем не толстый, но, интересно, имевший уже это прозвище среди друзей) пытался решить методические проблемы коммунизма. "Социализм с человеческим лицом", все такое, старшее поколение увлекалось этим, когда стало понятно, что эксперимент не удался.

Дело в том, что про то, что коммунизм оказался не жизнеспособен, знали все коллеги Толстого. Относились по-разному. Многим (особенно пожилым) казалось, что крушение коммунизма – это крушение России. Как раковая опухоль – самый важный орган в организме (а так и есть в каком-то смысле). К тому же: что теперь отказаться от пропусков в спецмагазин с копченой колбасой и водкой по пять-двадцать-пять? Коллеги писали "куда надо". Толстый удостоился путаных, огромных по объему доносов – разоблачений с точки зрения Ленина, Маркса и Энгельса. Коллеги заодно хотели показать тем, "кому надо", что они твердо на позициях и их уже можно прикреплять к спецмагазину с водкой по "шесть-тридцать". Я смеюсь, представляя себе офицера в "там, где надо", который уныло листает этот бред наших стареньких философов.

Жена Толстого до последнего пыталась вразумить его:

–Подумай о нас. Подумай о моих чувствах.

–Какое отношение имеют чувства к мыслям? – отвечает Толстый, – эмоциональная окрашенность вредит логике.

Ну и как прикажете жить с таким идиотом? Она не собиралась стать женой декабриста. Тем более она была из хорошей семьи работников госбезопасности во втором поколении. Родственники предупредили ее о больших неприятностях, которые последуют. Поэтому жена написала короткий, конкретный, понятный даже лейтенанту донос, и Толстого поперли ото всюду. Жена с ним развелась. Однако серьезных санкций не последовало, об этом тоже позаботились родители жены (чтоб не раздувать рядом с их дочерью и внуком скандалы). Особенно тупивших в бдительности, продолжавших разоблачать светил советской философии приструнили, объяснили, что там, где надо, знают все, что надо.

Таким образом, Толстый не загудел в цугундер, и не отправился в ссылку, и даже сохранил прописку и удостоверение жителя Девятки. Кстати, друзья говорят, что он тогда и растолстел.

Как бы то ни было, Толстый считает, что отлично устроился:

–Теперь я абсолютно свободен, потому что не надеюсь напечатать статью в философском вестнике Академии наук.

Мы пошли в каптерку Толстого. Вечером всегда у него кто-то есть. Каждую ночь в Девятке не спится какому-нибудь пытливому уму, и вся Девятка знает, что Человек, Стоящий На Страже Дворца Культуры, дает ответы на любые вопросы. В каждом городе должен быть такой Ночной Директор Дворца Культуры. Иначе предать огню, мечу, наслать чуму и затопить цунами.

Сегодня здесь Степа. Хотя в Девятке мы все как консервные банки, Степа – это нечто особенное. Степа верит сразу во все, так сказать, церковь всех религий в одном человеке. Он православный (хотя и некрещеный), практикующий йогу и медитацию, знаток сибирских языческих обрядов, не чуждый даосизма. Еврей по крови, но в Девятке национальность всем по барабану, даже самим носителям, и понятия "еврей" и "иудей" здесь почти не связаны. Все церкви упакованы в Степе, как в банке болгарского овощного ассорти.

Некрещеный он потому, что батюшка нашей церкви сдает в КГБ списки прихожан, крестивших детей, желающих обвенчаться и т.д. А желание креститься в зрелом возрасте говорит об ужасном: о сознательном отказе от марксистско-ленинского взгляда на мир. Еще у Степы мечта: съездить в Индию. В Степином воображении Индия – это волшебная страна, где йоги летают над городами, просветленные в цветных шелках ходят толпами, пахнет благовониями, и даже микроорганизмы мутных рек не нападают на людей. Так как Степа заведует отделом документации лаборатории космических лазеров с ядерной накачкой, лучше бы он мечтал слетать в космос в командировку – это более реально.

Так как религия была под запретом два поколения, у многих из нас полностью пропал иммунитет. У Степы нулевая резистентность – он подхватывает любую форму этого вируса сразу в тяжелой неизлечимой форме, переходящей в хроническую.

Друзья обрадовались мне, тем более что я прихватил дома из холодильника в прихожей бутылку "Столичной". У них как раз все закончилось.

Я знаю, о чем они разговаривали до моего прихода – они разговаривают о науке и религии, потому что они спорят об этом всегда.

Степа, как великий примиритель, объясняет Толстому, что наука и религия – это просто разные способы познания мира. Толстый смеется (оба они смеются как сумасшедшие, когда спорят):

–Наука – она одна. Есть несколько человек в мире, сделавших делом жизни поиск магнитного монополя или гравитационных волн. Простакам не понять эту магию, пока она не придет от инженеров в виде микроволновой печи или копировального аппарата. Простакам даже не понять, что это и есть магия. Что этим ученые и отличаются от мужчин в рясах – они способны на чудо, в отличие от попов, которые способны только на мошенничество.

–На фокусы, – поправил я.

–Мошенничество. Фокус – это когда иллюзионист на сцене зарабатывает деньги. Впрочем, как и поп, но фокусник не просит верить в сверхъестественность. Он не говорит, что его прислал Бог. Он не старается подчинить себе людей, пришедших на шоу.

Степа хватается за голову в страхе за наши бессмертные души.

Мне не очень интересен предмет разговора, но интересно на них смотреть.

–Тебе не интересно? – спрашивает Толстый.

–Не очень, – говорю я, – я уже обсуждал все это с нашим дивизионным волкодавом Никсоном.

Степа обижается. Как все молчуны, я бываю невольно резок, когда меня заставляют высказаться. Однако Толстый кивает, он понимает, я рассказывал ему про Никсона и наши походы по степи. Я познакомился с Никсоном, когда он был еще щенком. Служба у Никсона была ответственная, но легкая. По ночам внутри двойного забора колючей проволоки вокруг ворот в секретный подземный бункер ходил бдительный рядовой роты охраны (всегда невысокий тощий казах). А Никсон сторожил Святая Святых – внутренний двор за внутренним забором. Там папаша хранил свою вундервафлю: три ракеты с атомными боеголовками, которые следовало пустить в дело, если все патроны кончились, больше нет гранат.

Работа у Никсона была не бей лежачего в буквальном смысле. Потому что если рядового морил сон, и он падал в объятия летней теплой травы под фиолетовыми струями Млечного Пути, не в силах держать автомат, и подкрадывался проверяющий, то боец немедленно получал по щам. А Никсон мог сколько угодно спать, проверяющего он чуял за километр и разражался хриплым злобным лаем. Никсон умел удивительно реалистично гнать картину тупого готового порвать сторожа.