Руслан Исаев - Если мой самолет не взлетит

Часто мы выходили вместе с отцом, почти всю дорогу мы шли молча. Отец не мешал мне, считая, что я витаю в физических материях. В Девятке никто точно не знает, чем занимается родственник – подобные расспросы запрещены. Да, был в моей жизни год, когда батя меня очень уважал. Потом, махнув мне, отец поворачивал к остановке служебного автобуса на полигон реактивного движения, а я шел на свою проходную.

Я действовал по правилу стека—"приходящий последним уходит первым". Самым последним я приходил, потому что шел пешком, следовательно, мог не накидывать запас времени на ненадежность автобусов. Самым первым я уходил, потому что уходил вовремя, отработав ровно восемь часов. В лаборатории признаком хорошего работника считалось то, что он должен находиться на рабочем месте дольше других, менее хороших.

В этом есть смысл, потому что большинству сотрудников лаборатории вполне хватало часу—двух, чтобы справиться со всеми обязанностями, и, следовательно, каким-либо другим способом прилежного от ленивого отличить было трудно.

К тому же большинство дней в неделе кончалось какими-нибудь занятиями или учебами. То экономическими, то политическими, всех и не упомнишь. Я сразу отказался их посещать, сославшись на то, что в Правилах ведь написано, что занятия— это дело добровольное. Из-за чего прослыл невероятно смелым.

С удивлением я открыл, что я человек добросовестный.

–Хоть после кого-то можно не проверять, – говорил мне шеф.

Уже через полгода мое положение в лаборатории было очень прочным.

–Ты должен быстро сделать карьеру, – как-то похвалил меня шеф. Но, правда, добавил "если будешь серьезнее". Под этим он, видимо, подразумевал занятия после работы, которые я не посещал, и общий моральный облик.

И все же, легко войдя в работу, я так никогда не стал до конца своим в коллективе лаборатории.

Там существовала сложная система правил поведения, даже, можно сказать, правил приличия, которым я, ввиду своей несерьезности, не придавал значения.

Ровно в семнадцать ноль—ноль, по звонку, я начинал собираться домой.

–Уже пошел? – как бы с удивлением спрашивал Саня.

–А чего сидеть? – легкомысленно и неполитично отвечал я, – Пошли, чего сидишь. Можно подумать, ты делом занят. Или вот Нина Егоровна делом занята.

Конечно, ни Саня, ни Нина Егоровна не были заняты делом. Но Саня в тот год высиживал давно причитающуюся, как он считал, десятку к окладу.

Сказать же, что Нина Егоровна не занята делом, было вообще прямым оскорблением. Потому что Нина Егоровна никогда, ни до, ни после за все десятилетия своей трудовой деятельности не была занята делом. Поэтому слышать такое от меня, самонадеянного сопляка, ей было особенно обидно. Нина Егоровна дожидалась пенсии, а так как она действительно была абсолютно не нужна, то ей приходилось высиживать на работе гораздо дольше других.

Нина Егоровна относилась к жизни, как к грузу за плечами. Грузу, который придется тащить до самой смерти.

Вот так, всех обидев, и даже не понимая этого, я одевался и первым покидал помещение лаборатории.

Я считал всех этих людей очень мелкими, как, впрочем, считаю и сейчас, но потом я понял, что есть одна веская причина, из-за которой они стали такими. Дело в том, что каждый человек испытывает потребность глубоко интересоваться, быть очень занятым хоть чем-нибудь. Большинство работавших со мной людей просто не имели в жизни почти ничего, кроме этого подземелья. И простая человеческая потребность увлекаться принимала такую замечательную форму, когда смыслом жизни становится получение надбавки в пять рублей путем хитрых многолетних интриг.

В последнее время маленькие новости нашего террариума— кто получил повышение, а кого скушали, совершенно перестали меня интересовать. Шеф больше не говорил, что я быстро сделаю карьеру.

Кстати, к шефу у меня двойственное отношение. Чем-то необъяснимым он мне очень симпатичен, но по многим вполне понятным причинам я его совершенно не уважаю. Например, в сорок лет шеф бегает за автобусами, как школьник, опаздывающий на уроки. Ну да черт с ним, с шефом, он меня мало интересует.

В то утро я от Толстого забежал домой привести себя в порядок и позавтракать, в результате опоздал на работу на час. Было страшно неудобно, когда я звонил шефу с проходной, чтобы он быстренько бежал меня отмазывать. Шеф прилетел пулей и стал униженно тыкать охране увольнительную, якобы он меня отпускал. Дело в том, что на заводе для улучшения дисциплины придумали наказывать не только опоздавшего, но и его начальника.

На посту на проходной была Прекрасная Прапорщица. Эта женщина прекрасна как мечта о женщине. Эта женщина, глядя на которую понимаешь, что все другие женщины то ли слишком худые, то ли слишком толстые, что у всех других женщин неправильные пропорции и короткие шеи. Пилотка ей очень к лицу. Такой женщине все к лицу. Уверен, раздетая она еще прекрасней, чем в форме внутренних войск. Мы любим друг друга уже две недели – с первого взгляда, с тех пор как она появилась здесь. Я набираю личный код, в ячейке электромагнит отпускает мой пропуск. Я достаю пластиковый прямоугольник и подаю ей в окошечко.

Когда я подаю ей пропуск, я жадно разглядываю ее. Она отводит взгляд и смотрит на мою фотографию на пропуске. Мой пропуск в ее прекрасных руках.

Она не замужем. Это, конечно, не имеет для меня значения (это только все немного бы усложнило), но она не замужем, я знаю, – нет ни кольца, ни следов от кольца. Она вообще не носит колец. Пальцы такой формы не нужно украшать. Невольно я представляю, как эти пальцы дотрагиваются до меня, ласкают меня. Расстегивают рубашку, пояс. Я тоже краснею. Старый друг неудержимо рвется из штанов.

Ее грудь взволнованно вздымается, я впиваюсь взглядом. Она переводит взгляд на мое лицо – это трудно для нее, но таковы правила, таков регламент осмотра. Когда наши взгляды встречаются, нам трудно оторваться. Она подается вперед, меня тоже влечет к ней. Наши глаза выдают наши желания. Ее глаза— это когда все сразу знаешь о человеке, как будто прожил с ним жизнь. И как обещание, что все будет прекрасно. Но если она откроет рот – это сигнал тревоги. Если заговорю я – это попытка установления контакта с работником охраны. Выскочит старший прапорщик, начнется дополнительная проверка часа на полтора, составление протокола о дисциплинарном нарушении и лишении премии, короче, трэш и угар. Распорядок работы охраны и где они выходят по окончании – тоже государственная тайна, так что я даже не могу встретить ее после работы.

Когда я увидел ее первый раз, я испытал шок от счастья и боль разлуки. Как нам встретиться? Как нам узнать что-то друг о друге? Мою любовь отделяет прозрачная стена, непреодолимая как рок. На стене огромный плакат: "Разговаривать с караульным запрещено". Почему запрещено? Узнать невозможно. Самое главное табу Девятки – пытаться узнать, почему запрещено.