Владимир Ситников - Бабье лето в декабре

В это уловное время и начались Генкины походы в леспромхозовский поселок Угор. Переплывет он через Молому “самолетом” – паромом на тросу – и уже там. А в Угоре иная жизнь. В магазинах всего полно. Люди ходят нарядные, веселые, денежные – покупают рыбу, не рядясь. Не измучены полевой работой. Хотя делают вроде не самое главное дело – валят лес, трелюют да отправляют по железной дороге куда-то далеко-далеко.

По утрам Вера, босоногая, голенастая и крикливая, носилась по Деревеньке, собирая ребятню за земляникой. В руках берестяный бурак, за спиной Люська.

В траве на вырубках пряталась сочная, сладко пахнущая солнечным зноем ягода. Иногда забредали в самое страшное место, где водится нечистая сила. Про эту нечистую силу знала множество страшных историй кривозубая большеротая Тонька Конева. Собирали ягоды и озирались. Вдруг встанет над лесом большущий мужик в красной рубахе или вылезет лохматая черная кикимора. Или еще волк задерет. Но вот ягоды набраны. Дух от них – сама сладость. Вышли на дорогу, и страху как не бывало. Шальная Тонька Конева, вырвав стебелек лисохвоста, норовила заудить землянику из Вериного бурачка.

– Иди ты, – сердясь, отбивалась Вера и замахивалась. Ей ведь еще надо было Люську нести. А Тонька, отбежав, “удила” ягоды у себя из алюминиевого мятого котелка и вдруг, вспомнив, приплясывая в пыли босыми шелушащимися ногами, кричала:

– Жадина-говядина. Верка – жадина-говядина.

Вера крепилась. Тоньку с Люськой за спиной ей не догнать. И доказать хлестким ударом по спине, что она не жадина – нельзя. Ягоды Генка понесет продавать в Угор. Да и Люська хнычет: нянь, сосу, нянь, сосу.

Генка перед уходом в Угор расчесывал свой непослушный чуб, надевал новую рубаху. Он уносил в Угор в берестяном бураке ягоды, а в корзине переложенную крапивой рыбу. Сумку с четвертными бутылями молока надевал через плечо и ходко шел к переправе.

Из Угора он возвращался с гостинцами: кирпичики белого хлеба, бордовые яблочки, сушка.

Вера с Люськой натренировали зрение, выглядывая, когда на дороге появится Генка. Мчались навстречу ему со всех ног.

Обитатели Деревеньки завидовали сытной да легкой леспромхозовской жизни и рвались туда.

В колхозе денег тогда не давали, вот и изобретали Генка с отцом да матерью всякие способы их добыть. Отец валенки катал и продавал тайком в Угоре на дому у материной сестры Анисьи. Та, басовитая, скроенная по-мужицки, обходила солдатским шагом соседок и шептала:

– Вальни-самокатки больно хороши, диверь привез.

Без утайки было нельзя. Финагент зазнает, налогом таким обложит, взвоешь.

После пастухов Генка выучился на тракториста, потом на комбайнера. Все знал да умел, хоть еще в армию не успел сходить. Старики приходили к нему за советом: он и плотничать мог и даже печи класть пробовал.

Когда колхозы укрупнили и начали тридцатитысячников посылать, к ним в колхоз тоже подобрали выдвиженца Тютина Степана из Угорского леспромхоза. Тютин долго ходил там на вторых да третьих должностях. Вот и спровадили в колхоз из секретарей парткома.

– У нас свой есть председатель, – уперлись мужики из Деревеньки. – Геннадий Николаевич Кассин. У него здорово башка варит.

Райкомовец, привезший Тютина, вроде согласился. Давайте вашего поглядим. Генку в райком партии в Мулино возили, хоть молодяжка был. Там поглядели на него, послушали – и заключили:

– Не годится. Сильный недостаток имеет – заикается.

Генка по-прежнему призаикивался с того самого испугу. А у райкома было требование даже для малого начальства, чтоб говорил гладко.

– А по нам пусть заикается, только бы дело знал да честный был, не воровал. До гладких ли речей?! Надо вначале дело поставить. А говорунов в колхозе и так хватает: специалисты, парторг имеются, – говорили мужики. Однако решили в райкоме, что не могут мужики из Деревеньки так ответственно и широко мыслить, как надо, и Генку забраковали.

Он выпросился в Угорский леспромхоз. Обмен получился: колхозу Тютина Степана, а леспромхозу тракториста – Кассина Геннадия. Генка и там не пропал. На трелевке был передовиком.

Потом Генка признавался:

– Ни хрена бы мне в председателях не сделать. Я ведь на землю полагался, а у нас за зерно и картошку такие крохи платят – ноги протянешь. Не прожить нынче на земле.

А Тютин Степан смикитил, что для крестьянина теперь земля не прибыльна. Заведомый убыток приносило все, кроме мяса.

Инвалидскую походочку у колхоза выдвиженец Степан Тютин так и не исправил. Хромал колхоз по-прежнему. Но дал Тютин иной разворот: свел вокруг Деревеньки боры и спровадил лес на юга. В правлении колхоза день-деньской толкались дети разных народов: армяне, закарпатцы, южные россияне. Всем нужен был вятский лесок. Степан Тютин, нарядный, в закарпатском кожушке и ненецких мокасинах размашисто навеселе бегал по конторе. Пил досыта армянский коньяк и толсто обещал: Дом культуры построю, дорогу, пруд, автобус, еще чего надо? Считай, каждый день увозили его домой пьяного.

Стали давать колхозникам деньги. По первости люди обрадовались, а потом поняли, что все это ненадолго: проедят лес, а потом снова зубы на полку. Старики еще в деревне держались, а молодежь после восьмилетки по-прежнему упархивала в поселки и города.

Газеты находили в Тютине какие-то руководительские таланты и хвалили за размах, но колхоз при нем перестал засевать уже треть земли, уходила она под дурнину. И никого это не тревожило, кроме стариков вроде Николая Лукича.

– Сей год опять недопашка, – сокрушался он.

Тютин ни в какую не соглашался дать Вере после восьмилетки справку из колхоза. Генка объехал его на кривой кобыле. Узнал, что Угорская МТС должна послать человека на курсы учетчиков. Уговорил директора МТС, чтоб выпросил тот у Тютина сестру Веру. И послали ее в область на учебу.

Пока училась она в ремеслухе, Хрущев эМТээСы разогнал, и оказалась Вера ни колхозницей, ни работницей МТС.

Стылым ясным вечером отвез отец Веру на мерине Грачике в Угор.

Лежала она в санях. То приближаясь, то удаляясь, карусельно разворачивались полукругом заснеженные шпили елок. Вере было хорошо. Она ехала из Деревеньки в другую жизнь, красивую и радостную.

У тетки Анисьи, старой девы-вековухи, теснились они с Генкой в закутке на семи метрах. Но ей было к тесноте не привыкать.

Все нравилось тогда Вере в Угоре: и нарядные люди, и зыбкие от опилок дороги, и брусковые светлые дома, где свежо и весело пахло смолой и деревом. А еще магазины, столовая, новенький клуб, в который тянуло ее будто магнитом. Повсюду полно молодежи. Не то, что в Деревеньке. Ей стукнуло тогда всего лишь семнадцать годков. Хотелось веселья, радости, чего-то необыкновенного, яркого и праздничного.